Дмитрий Галковский - Андеграунд

Если Достоевский написал "Преступление и наказание", то это не значит, что у него был опыт убийства старух-процентщиц. Андерграундмен не обладает развитой индивидуальностью, следовательно и не может до конца сыграть (создать) роль. Ему нужна подпитка. Венедикт Ерофеев был алкоголиком — и ему удалось талантливо воспроизвести пьяное марево распадающегося советского мира. Виктор Ерофеев — "из хорошей советской семьи" и все его филологические опыты пахнут канцелярским запахом "домашних заданий". Видимо, поэтому "не поняли". И я тоже тогда понял — не надо. Так и надо писать. Не надо никаких "Бесконечных тупиков". Надо попроще, попонятнее. В ощущении этого было даже что-то приятное. Однажды я познакомился с семинаристом. Он сразу стал рассказывать про американский фильм (как ковбои спасли мир от коричневой чумы, найдя в Египте ковчег завета и т. п. антигерманская белиберда), уверяя, что это вообще ДОКУМЕНТАЛЬНЫЕ съёмки. Сначала я подумал, что он шутит, а потом понял — нет, русский семинарист жив. Это было приятное чувство.

Однако вернёмся к злополучному "Письму к Шемякину". Пригов и Беляева опубликовали в "Независимой газете" по поводу "Письма" большую умственную статью, в которой упрекали меня в отсутствии "подлинно научного культурологического анализа" эпохи 60-х. Учёная статья Пригова и Беляевой называлась так — "Абстракцисты и пидарасы". Я думаю, что фактически эту статью писали не два, а три человека. Третьим был Зигмунд Фрейд. Пока Пригов и Беляева ползали по полу и разрисовывали китайскими кисточками свою стенгазету, он сидел "сам третей" в кресле, курил дорогую сигару и время от времени стряхивал её пепел на макушки молодых культурологов.

Слово мстит неовладевшим им. Если уж пошла речь о публикациях в "Независимой газете", в этом смысле не менее показательна статья Бориса Парамонова с трогательным в своей непосредственности названием — "Говно". В этом произведении талантливый и добрый эмигрантский литератор проводил аналогию между советскими "славянофилами" и экскрементами ("почвенники" от "почвы", а почва это навоз и т. д.). На самом деле Парамонов тут даже никого не оскорбил, а совершенно неожиданно стал раскрывать перед образованным читателем интимнейшие подробности своей личной жизни. Ибо можно принимать или не принимать психоаналитический миф, но если миф принят, то прежде всего в его системе отсчёта должно интерпретироваться поведение самого мифолога. Миф не может быть орудием — миф это мир. Любой психоаналитик начинает психоаналитическую интроспекцию с самого себя. И если Парамонов не понимает, что первым делом сама литературная форма его статьи, грубая и оскорбительная, будет неизбежно восприниматься в психоаналитическом ключе, то он просто… не литератор. Он не чувствует и не понимает самих правил литературной игры. Остап Бендер хотя бы знал правила игры в шахматы. Я не вижу принципиальной разницы между подобными "культурологами" и каким-нибудь слесарем, хорошем парнем, по пути на работу прочитавшим в пособии для мастеров и бригадиров о Фрейде: "Отмечу химическим карандашом — расскажу ребятам, посмеёмся". При этом нужно быть слесарем, чтобы не замечать, что послюнявленный карандаш разбухает прямо в руке в нечто совершенно иное, а трамвай, в котором он едет к заводской проходной, приобретает черты двусмысленного символа. И вообще, весь внутренний мир слесаря вдруг начинает приобретать угрожающее и разрушительное третье измерение, то есть сталкивается с опасностью, которую его примитивный рассудок пытается отвести путём столь же примитивной интеллектуальной обороны (смеховое снятие).

Возможна любая форма литературного произведения, но эта форма должна быть неизбежно оправданна. И оправдана. Естественно, что чем грубее и резче форма, тем тоньше и завуалированней должно быть оправдание, система боковых ходов, линий возможного отступления, ловушек для оппонентов и т. д. Иначе — просто не интересно. На частном примере полемики вокруг "Письма Шемякину" видна ещё одна до слёз угнетающая особенность советского андерграунда — он неинтересен и скучен. (Что не удивительно: "советское — значит отличное"). Вообще андерграунд интересен. Собственно это его и сближает с культурой как таковой. Писал художник серенькие пейзажики и люди проходили мимо. Стал их демонстративно жечь — обратили внимание. Начал рисовать рисовой пудрой на поверхности воды, налитой в ванночку, — заинтересовались. Вот андерграунд, одно из его основных проявлений — "не мытьём, так катаньем". Советский андерграунд развивается наоборот. Частушечник и куплетист захватил власть над сценой, извёл всё талантливое и живое, одел солидное пальто и стал писать великие классические произведения. Что, повторяю, прежде всего неумно. Возможен и умный, так сказать, ОСНОВАТЕЛЬНЫЙ андерграунд. Хозяйка публичного дома разбогатела, отвела душу в кутежах и оргиях и наконец решила остепениться. Деньги есть, буду журнал издавать. Умная бандерша издаст журнал весёлый, как говорил Достоевский, "с грязнотцой". И читатель будет. Конечно специфический, "андерграундный". Дура поступит иначе: "Будем издавать журнал для благородных господинов и мадамов. И чтобы ни-ни. Чтобы чувства. Журнал заполнится чуйствительными романами из жизни графов и баронов в стиле: "Ах, милорд, вы терзаете моё бедное сердце", — сказала она, откинувшись на розовое канапе". И будет советская пошлость, и больше ничего. Вроде "православного" журнала "Москва", редакция которого серьёзно, не ломаясь могла бы издавать блестящий бюллетень уголовной хроники (ибо желта до мозга костей), но вымучивает из себя сусальный пряник холодного и пошлого КАК БЫ культурного русского журнала. Кстати, характерно, что издателем "Москвы" является некто Анджапаридзе, прославившийся в своё время тем, что в лондонском публичном доме упустил сбежавшего на Запад советского писателя, — за что и был брошен КГБ на культуру.

Соответственно и моя литературная биография в этих условиях развивается вполне по-советски. Русский философ, написав в 28 лет огромное полуторатысячестраничное произведение, я оказался никому не нужен. Потом, занявшись из-за куска хлеба первоначально чудовищным проектом "Энциклопедии Высоцкого", я стал человеком полезным. Выступив же с хлёсткой статейкой в газете, я наконец обрёл популярность. Совершенно не сомневаюсь, что если я вообще перестану писать, а начну хулиганить в ресторане ЦДЛ, то моя литературная карьера будет вполне обеспечена. Я приобрету стабильный доход, автомобиль, отдельную квартиру, и главное — солидное, основательное имя… в советском андерграунде.

Мы все помним недавнее прошлое, которое кроме всех прочих определений имело и это — Геронтократия. 60-летний автор популярных детских и юношеских песен Окуджава недавно изрёк: "Галковский — невоспитанный и не очень умный избалованный ребёнок, которого всё пичкали конфетками, а в один прекрасный день не дали того, к чему он привык, и он, рассердившись, начал топать ножками." Что мне ответить на это? Мне 32 года, я думал, страдал, пережил смерть близких мне людей, сам умирал, чтобы старый клоун, всё жизнь просидевший под биллиардом в партийном "доме отдыха", высунулся и сказал: "Мальчишка!". Я в 18 лет был умён и серьёзен, и с пониманием связи вещей в мире, с чувством мировой гармонии, звёздного неба — работал мусорщиком на заводе им. Лихачёва. В 27 лет я был умён зрелым умом 40-летнего интеллектуала — и мне наконец доверили опубликовать 15-строчную заметку в ничтожной советской газете (её опубликовали, сократив в два раза и сделав два десятка исправлений стиля и содержания). Не кажется ли вам, что вы просто ЗАЖИВАЕТЕ ЧУЖОЙ ВЕК. Что вы МЕШАЕТЕ ЖИТЬ другим людям, людям, которые вас умнее, талантливее, чище.