Анатолий Левандовский - Первый среди Равных

Бабёф отвечал соратнику уверенно и спокойно, как опытный учитель нерадивому ученику:

— Слишком поздно, думаешь ты? Но почему же? Разве мысль о борьбе со злом возникает раньше, чем укрепляется зло? Разве не в наши дни, когда гангрена неравенства почти не оставила здоровых мест на теле человечества, самое время уничтожить болезнь и спасти больного? «Плоды земли принадлежат всем, а сама земля — никому». Эта истина, хорошо известная Руссо, ныне из игры ума немногих философов превратилась в достояние всего народа. Разве не следует отсюда, что теперь, и именно теперь, можно и должно добиться проведения её в жизнь? Наша Великая революция, друг Антонель, дала тысячи доказательств, что злоупотребления, пусть древние и укоренившиеся, отнюдь не неистребимы. Не будем же делать исключения для главного из них. Нет, Антонель, не может быть терпимой степени неравенства. Терпение угнетённых и неимущих давно иссякло. Не будем же увлекаться софизмами в ущерб истине, не станем мешать французам в обретении всеобщего счастья, наш долг — помочь им…

Во второй декаде жерминаля трибун начал подумывать о том, чтобы декларировать истину перед миллионной аудиторией.

В один из этих дней он сказал:

— Хватит иносказаний и намёков. Мы должны, наконец, объявить народу вполне отчётливо и ясно, к чему готовим его.

— А разве мы и теперь не делаем этого? — удивился Буонарроти. — Смотри, как заработали перьями все демократы: твой «Трибун народа» уже дал основные идеи повстанческой организации, Антонель вторит тебе в «Газете свободных людей». Это не говоря о наших ежедневных листовках и афишах!

— И в «Армейском курьере» нам удалось поставить своего человека, и в «Друге народа» Лебуа у нас свои люди, — добавил Лепелетье.

— И всё же этого мало, — в раздумье заметил Бабёф. — Пора, давно пора составить генеральное обращение к народу. Кто возьмётся за это?

— Я готов составить подобное обращение! — воскликнул Марешаль.

— Ну и прекрасно, — сказал Бабёф. — Ты это сделаешь лучше других, поэт. Стало быть, ближайшим вечером мы слушаем тебя.

Такова была предыстория «Манифеста Равных» Марешаля.

«Народ Франции!

В течение пятнадцати столетий ты жил рабом и, следовательно, был несчастен. Вот уже шесть лет, как ты, затаив дыхание, ждёшь независимости, счастья и равенства».

То был темпераментный, полный огня призыв. Автор вложил в него всего себя. И когда, маленький, хрупкий, он читал своим тонким, высоким голосом эти строки, то, казалось, становился выше ростом, и словно оживали вновь громовые тирады Мирабо или Дантона — лучших ораторов революции, — заполняя собой всё тесное пространство крошечной квартиры Клеркса.

Указав, что равенство — первое требование природы, главная потребность человека, основа общества — всегда нарушалось во имя честолюбия, богатства и тирании и ни разу, вопреки всем обещаниям, не было претворено в действительность, Марешаль провозгласил: настало время, когда никакие уловки не спасут лицемеров и богачей, не остановят народ в его стремлении дополнить прежнюю революцию новой, последней и окончательной.

«Нам надо, чтобы это равенство было не только записано в Декларации прав человека и гражданина; мы хотим иметь его среди нас, под нашей кровлей. Ради него мы согласны на всё; согласны смести всё, чтобы держаться его одного. Пусть исчезнут, если надо, все искусства, только бы нам осталось подлинное равенство!»

Отвергнув «аграрный закон» как паллиатив, Марешаль выявил главное положение Равных:

«Нет более частной собственности на землю, земля не составляет ничьей собственности. Мы требуем, мы хотим общего пользования плодами земли: плоды принадлежат всем».

Низринув частную собственность, Марешаль нанёс удар и по буржуазному государству: он требовал полной ликвидации различий между властителями и подданными, правителями и управляемыми; он заклеймил «аристократические хартии 1791 и 1795 годов», поработившие народ, и даже, отдавая должное конституции 1793 года, отметил, что и она «всё ещё не касалась конечной цели и не подходила вплотную к всеобщему благу…».

— Народ Франции, — заключил Марешаль, — открой глаза свои и сердце открой навстречу полноте счастья! Признай и провозгласи вместе с нами Республику равных!..

Марешаль кончил чтение, но все молчали.

«Манифест» произвёл сильное впечатление на членов Тайной директории.

Только по прошествии нескольких минут Бабёф сказал:

— Я знал, что ты справишься с задачей.

— Да, — подхватил Дебон, — собственность ты отделал отлично.

— Верно, — сказал Буонарроти. — Не пойму лишь одного: как ты, человек, столь тесно связанный с искусством, мог потребовать, чтобы «исчезли все искусства»?

— Не передёргивай, — возмутился Марешаль, — я выразил иную мысль: если, как считает Руссо, искусство мешает развитию общества, то приходится выбирать, и мы должны выбрать равенство.

— Ты сказал более резко, — возразил Буонарроти. — И вообще, зачем противопоставлять искусство равенству?

— Филипп прав, — заметил Бабёф. — Подобная антитеза вряд ли уместна. Равенство вовсе не исключает прекрасного, наоборот, даёт стимул к его развитию.

— Но это не главное, — сказал Антонель. — Гораздо серьёзнее, на мой взгляд, что Марешаль, отдавая дань своей всегдашней склонности к анархии, слишком сильно лягнул государство.

— Таково моё кредо! — вспыхнул автор «Манифеста». — К тому же я имел в виду конкретное государство.

— Из контекста этого не следует, — настаивал Антонель. — У тебя речь идёт о всяком государстве. Когда ты требуешь ликвидации «правителей и управляемых», это понимается достаточно широко.

— Но я же хвалю конституцию 1793 года!

— Сквозь зубы, мой милый. От такой похвалы не поздоровится…

…Дискуссия была бурной. От опубликования «Манифеста Равных» как официального документа Тайной директории решили воздержаться. Собравшиеся поручили Буонарроти составить другое воззвание, более строго выдержанное в духе планов и принципов Равных.

После обсуждения, когда все стали расходиться, Бабёф шепнул Буонарроти: «Задержись на две минуты».

— Зря вы его так, — сказал Гракх, когда они остались вдвоём. — Сильвен создал отличное произведение. «Манифест» написан с большим чувством и способен зажечь народ.

— Но позволь, ведь он действительно содержит серьёзные изъяны!

— Изъяны, изъяны… Чепуха. Насчет искусств можно убрать, а с государством вы явно перегнули палку. Вы обвиняете его в том, в чём он вовсе не повинен.

— Но конституция 1793 года…

— Он восхваляет её. Пусть «сквозь зубы», как сказал Антонель, но восхваляет. И потом…