Анатолий Левандовский - Первый среди Равных

Это был крах. Крах «совершенных мастеров» как организации и одна из самых тяжёлых личных трагедий в жизни Лорана.

А Священный союз между тем торжествовал: революции в Италии и Испании захлебнулись в потоках крови.

Многие патриоты поплатились головой, многие тайные общества подверглись полному разгрому.

Именно тогда-то правительство Женевы, дававшее Лорану убежище в течение многих лет, потребовало немедленного изгнания «бунтовщика». Он было собрался в Англию, но затем, зная британский климат и опасаясь его влияния на свой стареющий организм, передумал и решил отправиться в Нидерландское королевство.

Так в 1823 году он очутился в Брюсселе.

И тогда-то (на ближайшее время, во всяком случае) ему не осталось ничего другого, кроме размышлений, пересмотра старых бумаг и мыслей о грядущем историческом труде.

Нет, он никогда и ничего не напишет об этом времени. Теперь, глядя назад и отчётливо видя то, чего долго и упрямо, в пылу увлечения и борьбы, не желал замечать, он понимает или ему кажется, что он понимает: всё это была лишь игра в масонские игрушки, в шифры и тайнопись, в магические знаки, фантастические звания и конспиративные явки.

Некогда ему мерещились мощные тайные организации, с разветвлённой сетью ячеек, с всезнающими вождями и дисциплинированными членами, эдакая общеевропейская махина, гигантская скала революции, готовая обрушиться на тиранов мира и уничтожить всю тысячелетнюю накипь зла и несправедливости.

А на деле оказалось всего лишь несколько сотен восторженных или скучающих дворянских и буржуазных отпрысков, вообразивших себя солью земли, отважными творцами судеб народа.

Судеб народа… которого они не знали и который не пожелал их узнать.

Где они ныне, все эти «филадельфы», «искренние друзья», «совершенные мастера» и многие, многие другие? Что они принесли миру и себе?

Тысячи обманутых, сотни расстрелянных и повешенных, Андриан, заживо гниющий в Шпильбергской крепости, и он, Лоран — Раймон — Камилл — Поликарп, человек без имени, без родины, без дома, без друзей, без главной идеи… Нет, ложь.

Главная идея у него есть.

И если масонские искания на время заслонили её, если опыты конспирации отодвинули её в тень, то это вовсе не значит, что она сброшена со счетов, вытравлена, уничтожена.

Её нельзя уничтожить, пока жив он, пока живы другие честные и думающие люди.

Она родилась в дни юности, приобрела общие очертания в годы революции, окрепла при якобинцах и полностью сложилась при Равных.

В период дружбы с Гракхом Бабёфом.

Первым среди Равных.

И имя её — РАВЕНСТВО.

Только Равенство, которое было единственной верой Бабёфа, его истинной верой, способно удовлетворить все насущные потребности людей, направить должным образом их благотворные страсти и сделать общество мирным, счастливым и свободным.

Всё остальное — мираж, игра воображения, схватка с ветряными мельницами.

Нет, конечно же он многое преувеличил. Нельзя считать всю деятельность тайных обществ предшествующих лет одними миражами, иллюзиями, игрой воображения разочарованных интеллигентов.

Здесь было и другое; и подлинная страстность, и беззаветная преданность делу.

Вот только само дело не всегда стоило страстности и преданности. Мечты о «мировом пожаре» не имели реальной основы. И за всем внешним декорумом масонских атрибутов часто забывали о главной цели борьбы: о равенстве и счастье людей труда.

«Заговор Равных» вышел из толщи народа, как и сам Гракх Бабёф. Идеи и цели Бабёфа были близки и понятны народу.

Тайные общества двадцатых годов стояли в стороне от народа. Они зачастую питались абстрактными мыслями и строили несбыточные планы. Заговорщики времён Реставрации явились лишь эпигонами Равных: они унаследовали кое-какие приёмы Гракха Бабёфа, но отличались в целом от руководимого им движения. Заговор заговору рознь.

И уж если писать о ком-то и о чём-то хорошо известном, пережитом, то надо отдать свое перо именно Гракху Бабёфу.

Первому среди Равных.

Тем более что здесь он чувствует себя должником.

Лоран взял одну из бумаг, внимательно прочитал её и вновь перечёл последний абзац:

«Когда тело моё будет предано земле, от меня останется только множество планов, записей, набросков демократических и революционных произведений, посвященных одной и той же важной цели — человеколюбивой системе, за которую я умираю. Моя жена сможет собрать всё это, и когда-нибудь, когда стихнут преследования, когда честные люди, возможно, вздохнут свободнее и смогут возложить цветы на наши могилы, когда снова задумаются над средствами обеспечения человечеству счастья, которое мы предлагали, ты разыщешь эти клочки бумаги и представишь всем поборникам Равенства, всем нашим друзьям, хранящим в сердцах наши принципы, ты представишь им, повторяю, в память обо мне собрание различных фрагментов, содержащих то, что развращённые современники называют моими мечтами…»

Это письмо Бабёфа, написанное из Тампльской башни, после разгрома «Заговора Равных», 26 мессидора IV года.

Письмо адресовано не ему — он, Лоран, в то время находился рядом с Бабёфом, в другой одиночной камере той же Тампльской башни.

Письмо адресовано Феликсу Лепелетье, одному из немногих заговорщиков, сумевших избежать ареста.

Это завещание Гракха Бабёфа.

Он подтвердил свою волю лично ему, Лорану, позднее, когда она стала последней волей: в Вандоме, за несколько минут до вынесения рокового приговора.

И Лоран дал другу торжественное обещание восстановить добрую память о нём. Иначе говоря, показать людям Гракха Бабёфа таким, каким он был.

Воссоздать его верный, правдивый образ.

Так о чём же ещё думать? В чём сомневаться? И стоит ли тратить драгоценное время на выбор сюжета, на размышления о содержании будущего труда, если и то и другое давно предложено самой жизнью.

Это будет труд не о Наполеоне.

И не о Робеспьере.

И не о себе.

Это будет труд о Гракхе Бабёфе.

О его тяжёлой и достойной жизни.

О его благородной борьбе.

О его героическом самопожертвовании.

О его мученическом конце.

Это будет исполнение его последней воли.

Но прежде чем приступить к задуманному, следовало ещё раз пересмотреть некоторые теоретические проблемы: ведь со времени «Заговора Равных» минуло тридцать с лишним лет — целая треть столетия — и за это время социальные идеи претерпели известные изменения.

Хотя слова «социальный» и «социализм» имеют общий корень, они возникли в разное время и первое из них старше второго почти на две тысячи лет: первое было известно древним римлянам, второе Лоран мог услышать не ранее начала XIX века.