Дэвид Рэндалл - Универсальный журналист

Фотограф из «Ассошиэйтед Пресс» был сражен. Он вернулся к себе в гостиничный номер и сидел там, упиваясь горечью поражения. Тут из его офиса пришла телеграмма: «У конкурентов далай-лама длинноволосый и лохматый. У вас — лысый. В чем причина?» Фотограф послал ответную телеграмму: «Мой далай правильный». Обезумев от желания быть первым, фотограф из ЮПИ снял переводчика.

Однако допустимая конкуренция тоже имеет свои пределы. До этих пределов, несомненно, дошел — и даже вышел за них — бывший репортер из «New York Post» Стив Данливи. В молодые годы он сотрудничал в газете, конкурировавшей с той, где был репортером его отец. Как-то раз оба получили одно и то же задание. Стив так жаждал попасть на место происшествия первым, что проткнул шины отцовского автомобиля.

11. Индивидуальность и неприглаженность

Конкуренция между репортерами — пока они не перегрызают друг другу горло — все же лучше, чем стадный психоз, которым страдают журналисты в ряде стран, особенно в Японии. Им там спокойнее, когда их больше. Например, в сентябре 1992 года Япония впервые отправила свои войска за границу в составе группы миротворческих сил ООН. 600 японских солдат сопровождало в Камбоджу не менее 300 журналистов, каждый из которых обязан был быть членом «тинсай куражу», то есть клуба аккредитованных журналистов.

В каждом секторе экономики, в каждом министерстве и политической партии в Японии есть свой «тинсай курабу». Численность в этих «маленьких клубах» ограничена, и они осуществляют контроль за распространением новостей. Иностранные журналисты не могут стать членами клуба, нос недавних пор им разрешено присутствовать на пресс-конференциях клуба — без права задавать вопросы. Клубы обеспечивают своих членов полностью оборудованными офисами и делают их жизнь достаточно легкой. Здесь и таится опасность. В Японии есть великолепные репортеры, но если журналиста кормить с ложечки, то он скоро утратит аппетит к новостям. Еще опаснее — когда информацию распространяет клуб, который всегда склонен вырабатывать собственные правила и условия. Стоит вам отказаться играть по этим правилам, раскачать лодку — и вы окажетесь за дверьми клуба, лишившись доступа к его новостям.

Но Япония — далеко не единственная страна, где наблюдается эта тенденция. Власти любят, когда журналисты ведут себя по стадным правилам. Стадо — или стая — по-своему разберется с бунтовщиками и нонконформистами. По мере того, как повсеместно правительства и прочие власть имущие все хитроумнее прибирают новости к рукам (и все жестче следят за тем, какую информацию и кому передавать), неуклонно возрастает и давление на журналистов, дабы сплотить их в элиту, обладающую доступом к новостям в обмен на примерное поведение. В худших своих формах это не что иное, как заговор молчания.

Во всем мире репортеры сотрудничают между собой. Они делятся цитатами из интервью, дают коллегам и конкурентам нужные номера телефонов. Но хороший репортер должен быть всегда готов к тому, чтобы действовать в одиночку, если понадобится — отправиться туда, куда больше никто не рвется, а если дело не выгорит — принять весь огонь на себя. Хороший репортер с негодованием отвернется от разжеванного корма с официальной ложечки: он знает, что найдет что-нибудь повкуснее, если только сам отправится искать себе пропитание.

Практически каждый умный человек при желании может стать толковым репортером. Но чтобы подняться над этим уровнем, чтобы стать хорошим или превосходным репортером, нужно обладать подлинным талантом и склонностью к расследованиям и их изложению на бумаге. Помимо этого, вы должны обладать нужным характером — или приобрести его. Речь вовсе не идет о психологическом самоусовершенствовании. Не надо тут же бежать на психотерапию или заниматься общей коррекцией личности. Нужно всего-навсего сделать упорна те стороны своего «я», которые требуются для этой работы. Ибо если что и отличает выдающихся репортеров от заурядных, так это характер.

Большую часть того, что я знаю о чертах характера настоящего репортера, я узнал от одного человека. Он был младше меня на десять лет, и знакомы мы были всего несколько лет до того, как он умер от лейкемии до обидного рано в 32 года. Но я не встречал никого, кто был бы так близок к идеалу журналиста, как он. Звали его Джон Меррит, он был ведущим репортером лондонской «The Observer». Этот худой, с резкими чертами лица молодой человек обладал всеми достоинствами и массой недостатков, обязательных для репортера высокого уровня.

Что поразило меня в Джоне даже прежде, чем я понял, какой он превосходный репортер, — он нравился людям. Он производил впечатление открытого человека, мог быть забавным, но по-настоящему располагало к нему то, что он интересовался людьми с цепкостью не жильца на этом свете. Нет, он не шагал по жизни с приклеенной улыбкой на лице, источая фальшивое дружелюбие и приветствуя людей, точно ведущий телешоу. Но способность заводить дружеские отношения с совершенно посторонними людьми никогда не подводила его. С грубыми и решительными (и с собратьями-журналистами) он пил, курил и бранился, а с епископами попивал чай и рассуждал о теологии. Как бы он ни относился к человеку, держал он себя ровно и естественно.

Эта обходительность скрывала, пока ему было нужно, свойство, типичное для всех классных репортеров, — решимость. Этим качеством обладают все лучшие журналисты, и у Джона его было с избытком. Его хватало и на то, чтобы отыскать достойный сможет, и на то, чтобы сокрушить препятствия, переломить отговорки и уклончивость, вставшие между ним и готовой статьей. Особенно если нужную информацию было нелегко добыть. В этом случае он готов был часами сидеть за столом, не слезая с телефона и обращаясь в самые немыслимые места до тех пор, пока он не выяснял то, что ему требовалось.

Очень помогало ему то, что эта решимость сочеталась с другим избыточным качеством, также нужным для хорошего репортера, — с нахальством. Он не робел позвонить высокому чиновнику прямо домой, у совершенно незнакомых людей мог попросить копию доклада или еще что. От него никто не слышал вечной жалобы незадачливого репортера: «Да что толку звонить, они со мной и разговаривать не станут». Он обладал тактом и знал, когда можно обратиться к людям, но сделать звонок никогда не стеснялся. «Страшнее, чем „отстань“, они мне все равно ничего не скажут», рассуждал он, снимая трубку; чтобы сделать еще один, последний звонок — и нередко этот звонок и приносил удачу. Джон никогда не боялся спрашивать.