Н Гершензон-Чегодаева - Первые шаги жизненного пути

Очень много столярничали мы и одни. Нам покупали листы фанеры, из которой мы постоянно выпиливали разные фигурки, иногда срисованные с книг, иногда сочиненные нами самими. Помню, что несколько раз мы делали игрушки из фанеры в подарок папе и маме к праздникам, раскрашивали их красками, приспосабливали на подставочки, чтобы они могли стоять. Так, однажды мы сделали фигурку пьющей лошадки на подставке, а к подставке прикрепили баночку для чернил. Вышла чернильница, которую мы преподнесли, кажется, на Рождество родителям.

Очень увлекались мы также игрой в пароходы, то есть увлекался, собственно, Сережа, а я уже вслед за ним. У него даже были серьезные книги, посвященные корабельному делу, со списками русских военных судов, которые он переписывал, учил наизусть. До сих пор помню: "Гангут", "Полтава", "Петропавловск"... У нас было три заводных парохода: большой красный с белым, явно пассажирский, который мы почему-то называли "броненосец", серая миноноска и маленький - тоже красный с белым - "Нормандский", купленный в магазине Нордмана в Силламягах в 1914 году, в последнее лето нашего пребывания там. Броненосец подарил нам на какой-то праздник дядя Коля. Это была прекрасная игрушка, сделанная очень тщательно. Все детали - мачты, палубы, шлюпки, рупоры, трубы и т.п. - были на своем месте. Все было красиво и крепко. Миноноску привезла из Петербурга в Силламяги Сереже на именины тем же летом тетя Аня. Она была особенно интересна тем, что ее пушки умели стрелять. Надо было только положить в них игрушечные пистоны, и пушки сами через несколько минут начинали палить. Все три парохода заводились ключами и быстро плавали. Мы очень любили играть с ними в ванной комнате, пуская их в ванне, наполненной водой. В качестве пассажиров и экипажей служили оловянные солдатики. В этой игре нередко принимал участие Гриша. Иногда мы целые часы проводили в ванной с пароходами до тех пор, пока наши пальцы не сморщивались от воды, а рукава не становились совершенно мокрыми. Тогда вмешивалась мама и прогоняла нас из ванной.

Огромную роль в нашей детской жизни играли разнообразные русские книги. У нас было много книг, нам постоянно покупали их, дарили на все праздники. Пушкина, Лермонтова, Гоголя и других русских классиков, то, что было подходящим для детей, мы читали больше всего с папой. Многие книги читала нам мама вслух.

Большей частью это бывало перед вечером, после ухода мисс Седдонс и до ужина. Мы усаживались в маленькой комнате на диване, с двух сторон тесно прижимаясь к маме. Она читала нам разные книги: старинный детский роман "Швейцарский Робинзон", "Робинзона" Дефо, "Дети капитана Гранта" Жюля Верна, "Хижину дяди Тома" и другие, рано мы стали читать и про себя. Я читала "Елену Робинзон", "Маленькую принцессу". Читали "Лорда Фоунтлероя". Это были переводные книжки, главным образом с английского; нравились нам "Маленькие мужчины" и "Маленькие женщины" Луизы Олькотт, "Приемыш Черной Туанерры".

Сережа любил книги про зверей и природу, которые я, к своему стыду, не любила. Часто читали вслух Сетон-Томпсона - "Маленькие дикари" и др. Начиная с 1915 года и до револю-ции дядя Шура и дядя Коля выписывали нам превосходный детский журнал "Маяк", который доставлял нам огромное удовольствие. Самые лучшие рассказы там тоже были переводные, и тоже с английского. Некоторые нравились папе, и он из номера в номер читал их с нами вместе, например трогательную повесть "Полли - ясное солнышко". Авторов всех этих английских повестей я сейчас не помню. Читали часто разные сказки. Андерсена мы любили, а сказки братьев Гримм не любили и читали неохотно, хотя у нас было их целых два тома. Многие издания дарили нам в виде нарядных подарочных книг, которые были тогда очень распространены.

У нас был свой книжный шкаф, стоявший в спальне родителей.

Это был особый мир, чрезвычайно важный и любимый, занимавший огромное место в нашей детской жизни. Книги жили с нами неразлучно, переплетаясь с играми и фантазиями. Особенно важными становились они во время наших болезней - в эти годы мы не болели ничем серьезным, никакими детскими инфекционными болезнями.

Родители наши дрожали над нами, не разрешали нам входить в магазины и даже получать письма по почте и сумели уберечь нас от заразы.

Но мы все же ежегодно болели, обычно гриппом, как тогда называли, инфлуэнцией, или ангиной. Это бывало чаше всего в середине зимы.

Большей частью первый заболевал более хилый и подверженный простуде Сережа. А я почти неизменно заболевала вслед за ним, и мы лежали вместе. Эти болезни проходили для нас чрезвычайно весело. Первые один-два дня, пока держалась высокая температура, бывали еще немного кислыми. Хотя надо сказать, что я довольно любила жар и те горячечные состояния, которые приходили вместе с ним. Бывало, вечером, в полутьме, лежишь в жару в своей кроватке язык во рту кажется большим-большим, перед закрытыми глазами назойливо крутятся синие палочки и закорючки с чайных чашек и тарелок Лили - обычный мой бред; а вон сидит мама со своими утешающими руками, от которых исходят покой и ласка, терпеливыми и немного неуловимыми, как она сама.

Лечил нас всегда доктор Василий Яковлевич Гольд. Я помню каждую морщинку на его веселом, розовом лице, запах его духов, смешанный с запахом, который он приносил с собой с улицы. Это был тогда уже пожилой человек с бобриком седых волос и веселыми черными глазами. Он был подтянутый, элегантный и добрый, весь упругий, как на пружинках. Своим приходом он вносил веселье; прописывал вкусную микстуру-эпекакуану, пахнувшую анисом, и желтую мазь против насморка, с которой нам по вечерам вставляли в носы тампончики из ваты, именовавшиеся нами "бебешки".

Я помню Гольда в течение всех лет своего детства: в благополучные годы и в Гражданскую войну похудевшим и утратившим элегантность. Он был очень живым и общительным человеком и после осмотра своих маленьких пациентов неизменно затевал с папой разговоры на какие-ни-будь умные темы, иногда подолгу оставаясь в столовой. А зимой 1919 года он как-то рассказал, что ночью мыши выели дырку на месте жирного пятна на его пиджаке, висевшем на спинке стула. Гольд жил долго, еще 30-е годы он лечил маленькую дочку Павлы Лялю. К Машеньке мы его почему-то не звали.

Когда жар спадал, начиналось веселье и буйство в кроватях. Мою маленькую кроватку пододвигали к Сережиной кровати. Между ними ставили столик, на котором мы рисовали, играли в настольные игры, лепили, клеили, ели свои обеды и ужины. Все это делалось пополам с шалостями. Обычно за столом в столовой мы сидели очень чинно, боясь папу. Здесь же, за глазами взрослых, мы шалили с едой, выкидывая всякие штуки: толкли котлеты вместе с пюре так, что потом тошно было есть, делали болтушку из киселя с молоком, лакали молоко языком из блюдца по-кошачьи и т.п. Особенно много возились мы в это время с бумагой. Наши кроватки были сплошь засыпаны обрезками разноцветной бумаги, которые вместе с крошками постоянно проникали под одеяло, на простыню. Когда нам надоедало резать, клеить и рисовать, мы требовали чтения вслух. Нам читали и мама, и папа, и Лили, которая во время наших болезней ежедневно просиживала у нас по нескольку часов. Часто она рассказывала нам длинную сказку про дядю Андерсена и его приключения в царстве мышей, которую мы очень любили.