Вячеслав Гречнев - Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.

И в характеристике Сергея Андреевича можно отметить налет иронии (в приведенной цитате опущена следующая строка: «Он считал себя хорошим отцом, и когда начинал разговаривать с Павлом, то чувствовал себя как профессор на кафедре»). Но Андреев в данном случае не стремится сгущать краски. Он пытается показать, что даже в такой сравнительно благополучной по части воспитания семье, где о многих вопросах жизни говорят серьезно и откровенно, некоторые жгучие (и не только для подростка) проблемы нравственности остаются нерешенными. Иначе говоря, дело не в том, что отец «начиняет сына прописными истинами», а в том, что и общество в целом не способно ответить на вопрос: как быть с этим «диссонансом», с тем, что человек издавна жил и продолжает жить как бы в двух сферах, двойной жизнью — явной, которой он гордится, и тайной, которую он сам же презирает и тщательно скрывает. Первая — это та, о которой повествуется во всех умных, серьезных и полезных книгах, это культура, театры, красивые, чистые и благородные женщины, это Катя Реймер, вторую Павел решил любить «всю долгую жизнь». И рядом с ней продолжает течь совсем другая жизнь — отвратительно грязная и цинично бесстыдная, она и вне человека и внутри него, она и отталкивает его своим безобразием и непостижимым образом влечет к себе, о ней не забывает он и на лоне природы, и в сутолоке городских улиц.

Рассказ «В тумане» (и в этом отношении он типичен для творчества Андреева), можно сказать, перенасыщен аллегориями, символическими деталями и образами. В нем отсутствуют чисто бытовые описания, нейтральный интерьер и пейзаж. И конечно, писатель совсем не случайно повторял неоднократно, что он «враг быта – факта — текущего» и что мысль его «безвозвратно отдана» «проблеме бытия». Действительно, не быт подростка со свойственными этому возрасту «жгучими» вопросами, не сами по себе переживания его, вызванные «дурной» болезнью, интересуют писателя, а кардинальные проблемы неблагополучия человеческого бытия. Это неблагополучие чувствуется во всем, к чему прикасаются взгляд и мысль героя. Он приходит к выводу, что одиночество, страдания и скука — извечные спутники человека.

С темой одиночества в рассказе тесно связана проблема любви-ненависти мужчины и женщины. Стремление их к близости рассматривается писателем как иллюзорная попытка человека преодолеть извечное одиночество. Свой путь в познании этой истины проходит и андреевский герой, и он вслед за Позднышевым из «Крейцеровой сонаты» готов прийти к выводу: «взаимности», понимания между мужчиной и женщиной не было, нет и «не может быть».

Именно в этом видится символический подтекст заключительной сцены рассказа, когда происходит столкновение Рыбакова с проституткой Манечкой и возникает образ четверорукого и четвероногого чудовища, ведущего смертельную схватку с самим собой: «И тут произошло что-то неожиданное и дикое: пьяная и полуголая женщина, красная от гнева <���…> размахнулась и ударила Павла по щеке. Павел схватил ее за рубашку, разорвал, и оба они клубком покатились по полу. Они катались, сшибая стулья и волоча за собою сдернутое одеяло, и казались странным и слитным существом, у которого были четыре руки и четыре ноги, бешено цеплявшиеся и душившие друг друга. Острые ногти царапали лицо Павла и вдавливались в глаза; одну секунду он видел над собой разъяренное лицо с дикими глазами, и оно было красно, как кровь; и со всею силою он сжимал чье-то горло» (А, 1,349).

По словам П. К. Михайловского, одного из первых критиков Андреева, в его рассказах «… смерть часто „косит жатву жизни" <���…> а смерть — страшная штука» [231] Горький и Леонид Андреев: неизданная переписка. — С. 159. . Действительно, в редком из своих произведений Андреев так или иначе не затрагивал тему смерти. Некоторое однообразие в этом увидели не только читатели и критики, но и сам писатель. Поясняя причину, по которой он решил не печатать рассказ «Тенор», Андреев писал М. Горькому: «В основной мысли он повторение „Большого шлема" и „Жили-были" <���…> Правда, я очень боюсь смерти, никак не могу примириться с фактом ее существования, но все время и притом однообразно кричать: ох, нехорошо умирать! – нелепо» [232] Рус. богатство.— 1901. — № 11. — С. 73. .

Было бы неверно, однако, в таком на редкость пристальном интересе писателя

к изображению смерти видеть, во-первых, лишь отражение страха Андреева-человека, а во-вторых, считать его «отрицателем» жизни, законченным пессимистом.

Заслуживают внимания в этом отношении выводы, которые делал Андреев в рецензии на пьесу Чехова «Три сестры», поставленную в Художественном театре (1901). Андрееву было известно, что некоторые современные критики называли Чехова певцом «безвременья», уныния и печали.

В своей рецензии он стремится обосновать принципиально иной взгляд:

«Пo-видимому, с пьесой А. П. Чехова произошло крупное недоразумение, и, боюсь сказать, виноваты в нем критики, признавшие “Трех сестер" глубоко пессимистическою вещью, отрицающею всякую радость, всякую возможность жить и быть счастливым. В основе этого взгляда лежит то господствующее убеждение, что если человек плачет, болен или убивает себя, то жить ему, значит, не хочется и жизни он не любит, а если человек смеется, здоров и толст, то жить ему хочется и жизнь он любит <���…>

Тоска о жизни — вот то мощное настроение, которое с начала до конца проникает пьесу и слезами ее героинь поет гимн этой самой жизни» [233] Горький и Леонид Андреев: неизданная переписка. — С. 155. .

Защищая Чехова, Андреев, несомненно, отстаивал и свой взгляд на задачи художника. Он хотел подчеркнуть (как бы комментируя многие из собственных произведений), что думать о смерти следует прежде всего во имя жизни.

Смерть — как часть неотвратимо и невыносимо горькой правды о жизни — во все времена привлекала внимание философов и художни­ков. Всю сознательную жизнь пристально вглядывался в нее Толстой, мучительно и напряженно ища ответ на вопрос: как следует жить, когда есть смерть, и есть ли вообще смысл в человеческом существовании, если оно неминуемо заканчивается полным уничтожением. Смысла нет, отвечал он, если жизнь проходит так, как прошла она у Ивана Ильича или у Никиты Серпуховского («Холстомер»); смерть предпочтительнее того ежедневного ада, который по привычке или по непониманию именуют жизнью Позднышев и отец Сергий.

На вопросы о смысле, цели и оправданности личного существования и жизни человечества напряженно ищут ответы и не находят их герои Достоевского.

Этого высокого смысла жизни не находят зачастую и герои чеховских произведений. Не находит его Ионыч, и, конечно, не только потому, что пошлость жизни его «засасывает». Он еще в молодости довольно проницательно почувствовал (и этому помог отказ Кати выйти за него замуж) какую-то большую и не совсем ясную для него неправду в том, что любовь и семья непременно должны сделать человека счастливым, а жизнь его одухотворенной.