Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №8 (2001)

Разносторонностью и широтой познаний Сергей явно выделялся среди нас, деревенских мальчишек. И в годы творческой зрелости именно эта сторона его натуры проявилась наиболее ярко. Главным средством его самовыражения стала поэзия мысли и сопряженная с нею философская, гражданственная поэзия в лучшем значении этих слов.

Но надо сказать, что на эту стезю ступил он не сразу. “Социальный заказ” и после поэмы “Светлана” еще долго довлел над его творческими замыслами, и он, с присущей ему искренностью, откликался на него. Великие жертвы, принесенные народом на алтарь Победы, рассуждал он, не могут не обернуться трудом, доставляющим человеку радость, достатком, семейным благополучием. Как фронтовик, он жил нетерпением увидеть Победу такой, какой она представлялась ему в окопе: “взглянуть — и глаз не отвести”. И очень радовался, когда замечал в ее облике привлекательные черты, пускай пока не очень значительные, но тем не менее оживляющие ее и одухотворяющие.

Где он успевал их подсмотреть? Да все там же, в “городке зеленом, деревянном”, в “милой районной столице...” Случилось однажды — завертела, закружила его жизнь, и не смог он навестить Белозерск и год, и два подряд. Устыдился, вспомнив об этом, бросил все, чем был обязан обеим столицам, помчался “домой” (Белозерск по-прежнему был для него “домом”). После затянувшейся разлуки встреча с городком была особенно волнующей: “На его дощатые мостки/ Наконец ступил я нынче летом./ Повстречались мы как земляки/ И проговорили до рассвета./ Он мне все показывал лицом,/ Просто и без хвастовства, как надо:/ Новый тротуар и новый дом,/ И деревья выросшего сада...”

Не ахти что показывал своему поэту послевоенный городок. Внешние приметы мирной жизни только-только намечались, но зато в домах вовсю уже обживались, как он выражался сам, “простые человеческие радости”. А это и кружка молока в руках ребенка, и духмяный каравай на столе, и вымытый с “дресвой и березовым голиком пол”, и кинопередвижка — пока не в клубе, а в школе, — где вчерашние фронтовики, а сегодняшние “механики и полеводы/ В шинелях сидят без погон”, и звучащая по местному радио песня удивительно голосистой “мастерицы кружевной артели” Шуры Капарулиной, и вечер стихов в колхозе, где он сам выступал... Когда еще такое бывало? Привлекло его внимание и невзрачное строение на площади базарной с вывеской “Фотография”. Глянуть — ничего примечательного. Но... “Здесь по воскресеньям утром ранним,/ С важностью особой на лице,/ В праздничных костюмах горожане/ Вытирают ноги на крыльце”.

Не в “фуфайках” уже, горожане-то, а в “праздничных костюмах”. А кто они? Служащие, рабочие? Да, но не только. “Вот на старом снимке, как в тумане,/ В мичманке парнишка юный встал.../ На Великом — Тихом океане/ Служит нынче грозный адмирал”. “Мастер фотографии” с гордостью докладывает об этом гостю: “Вон куда махнул парнишка-то! Из крестьян да в адмиралы”.

Книжку, в которую вошли эти стихи, он, признательно и нежно, назвал “Городок”...

* * *

Мечтателем, фантазером, как было сказано выше, Сергей Орлов прослыл уже в школьные годы. Таким он остался и повзрослев. В любой, мало-мальски подходящей обстановке он мог совершенно неожиданно для окружающих, да, кажется, и для самого себя, вдруг “отключиться” от разговора, задуматься о чем-то, “уйти в себя”, даже закрыть глаза... Ну, а уж в уединении — тем более...

Своим состоянием в такие минуты он однажды поделился даже с нами, читателями:

А с вами не бывает так?..

По вечерам, перед закатом,

Ты застываешь просто так,

Не грустью — мыслью вдруг объятый.

В другом стихотворении — о том же, но с еще большей выразительностью: “Хожу в раздумьях, как в одеждах...” Что это? Попытка самоанализа? Исповедь перед читателем?.. И то, и другое, — считал я до сих пор. Но оказалось, что есть в этом признании еще и третье — момент творчества. “У Сережи, свидетельствует вдова поэта, не было рабочей тетради, исчерканных вдоль и поперек листов, всю черновую работу он делал, как говорят школьники, “в уме”. И когда стихотворение приобретало законченный вид, он хватал любой, подвернувшийся под руку клочок бумаги и записывал его.

Я много слышал о народе:

Народ могуч, велик народ.

То он умен и благороден,

То он чего-то не поймет.

...Трещит башка от размышлений,

Так что же все-таки народ?

Кто он, младенец или гений?

Гигант или наоборот?

Не простые вопросы... В поисках ответа на них власть и сегодня ломает голову, как, впрочем, и оппозиция, а вместе с ними и политологи, и философы... и, кажется, безуспешно...

Но, добавлю, раздумья поэта — не только вопросы, но и тревоги: “Стал невыносимо дешев порох,/ А насущный хлеб подорожал”; и упреки: “Теперь легко Историю трясти,/ Тасуя годы, словно карт колоду”; и полемика:

“И Русь не та, и русские не те...”

Не те, конечно.

Ну, а те, чем плохи?

Те, что не те и, видно, в простоте

Перевернули ход самой эпохи.

...Земные потрясли материки,

Материки земные, а не поле.

А какими радостными мыслями был “объят” он в те дни, когда открыл для себя еще одно, может быть, восьмое чудо света — фрески Дионисия в одном из храмов Ферапонтова монастыря, находящегося, можно сказать, в окрестностях Белоозера. Красивым и зрелым плодом этих мыслей стали его лирико-эпические “Сказы о Дионисии”, в которых он раскрыл не только глубину миросозерцания великого живописца древней Руси, но и тайну его красок, волшебство его кисти:

Дионисий.

Синие выси.

Кисть, как факел в его руке...

И он в озеро кисть макал,

А потом он макал в дубравы,

В алых зорь золотой накал...

Поэт и через десять лет продолжал размышлять о чуде Дионисия, и стены храма, расписанного им, представлялись ему уже не просто фресками, а огромным художественным полотном, запечатлевшим одну из самых героических страниц истории русского народа — битву с ордой Мамая на поле Куликовом. Он вспоминал:

И застыл я, смирен и тих,

На вечерней заре в притворе...

“Застыл” и увидел славных русичей за минуту, может быть, до начала битвы:

На кольчужном их серебре

След зари блестел розоватый,

Копья, словно солнца лучи,

Были в их ладонях зажаты,