С. Прожогина - О берегах отчизны дальней...

Как истоки трагедии Герники — в гражданской войне Испании (но и войне с фашизмом, и войне вообще), так и истоки «Кто помнит о море» — в Алжирской войне. Это была война, совместившая в себе в Алжире сразу все войны, а потому породившая свои собственные методы и формы борьбы, которые метафорически запечатлены в романе как противоборство Старого и Нового Города, как существование «внутреннего» поля битвы — «подземелья», мира тайного, скрытого, но «толчками» своими напоминающего о сердце самой Земли. А это и был подлинный «слепок» борьбы алжирцев с французами — двух извечно существующих в колониальном городе его взаимонепроницаемых частей: старой — арабской, где ютилась беднота, и новой — европейской, где жили колоны; подвигов отважных одиночек — патриотов, уничтожавших вражеские объекты, — и ответных акций многоопытных отрядов колониальной полиции и армии, укрощавших «террористов», хватавших заложников из мирного населения и устрашавших его непрекращавшимися смертными казнями; борьбы революционного подполья, все ширившегося в стране партизанского движения…

Конечно, историческая конкретность лишь нацеливает на главную идею романа. И задуманная литературная фреска написана не ради распознания реалий Алжирской войны, но ради извлечения ее исторического смысла. А он — в Освобождении Человека. И осуществлен он в романе прежде всего в совокупности и взаимодействии символов, значительно расширяющих пределы собственно алжирские.

Очевидно, что основной образ и символ романа — Нафиса, совместившая в себе все начала — Матери, Возлюбленной, Жены, Земли, Лона, Убежища для человека, ищущего «основу жизни», стремящегося к своему «внутреннему морю», к подлинности, живущего где-то на пограничье («грот») земли и воды, но страстно жаждущего обретения «первоистоков»… Но тяга к Матери-Земле и поиски «первоначал» героем сопряжены в конечном счете со становлением не его личностной, «душевной» сути, но именно с пробуждением в нем начала гражданского; точно так же как Нафиса — таинственная Связная с Подземельем — скорее обретает образ Проводницы в «сверкающую даль», нежели в сумрак «недр», становясь воплощением Голоса земли-страны-родины-Отчизны… И многозначность слитого с Нафисой образа моря постепенно сгущается в своем освежающем, «очистительном» предназначении в образ простора-воли-свободы, вне которой немыслимо рождение нового Человека…

Для такого рода гражданского, патриотического и социально-исторического преломления писатель использует символы чисто исламские, из плана мистического как бы «приспущенные» вниз, заземленные и наделенные общечеловеческим, гуманистическим смыслом (Аль-Хаджи, например, совершающий «паломничество», спускающийся в неведомый мир Истинного города, стоящий на страже в его Вход, знающий его великую Тайну, одетый в свои великолепные зеленые — цвета надежды — одеяния… Эта Надежда людская — на Пришествие Новой Жизни — в «братстве», все растущем вокруг Исмаила, ставшего тоже своеобразным олицетворением в романе широко бытующего в народе поверья в пришествие мессии). Мусульманские реминисценции превращаются здесь, по сути дела, в идею сплочения, человеческой солидарности, столь необходимую людям в последней, решительной схватке с силами «зла», во имя торжества Истины, Красоты, Добра, Справедливости.

Она, эта идея, подобна волнам Моря, которые поначалу потихоньку омывали, лишь касаясь, тех, кто населял Старый Город, потом постепенно захлестывали все и вовлекали людей в свою пучину, в свою бушующую стихию, а в конечном счете, после «взрыва», потрясшего все до основания, погрузили в свою бездну, соединили людей с Истиной, с Землей и Водой одновременно. И вот тогда все, такие разнообразные, голоса, которые слышались в романе и принадлежали многочисленным мелькавшим в нем реальным и фантастическим персонажам, сливаются для героя не в общий хор, но в один Голос, в музыку Моря, его необозримого простора, ослепительного сияния и свободной стихии. Эта музыка постепенно уничтожает мучительный «звук» чужого мира, скрежет его металла, грохот его камней, визг его летающих чудовищ и напряженное молчание тупиков его Лабиринта…

Вот почему по прочтении этого романа у меня скорее, чем с «Герникой», возникает другая параллель для сравнения — сделанный Пабло Пикассо четырьмя годами ранее (в 1933 г., в самый разгар фашизма) офорт «Минотавр на арене». Поверженное чудовище лежит у ног прекрасной женщины, вонзающей в его страшное тело кинжал… Два символа, два мира, сойдясь в смертельной схватке, ознаменовали триумф Человека, перед которым бессильно Зло.

Темы, волнующие писателя еще со времен раннего творчества, прозвучавшие и в его первых стихотворениях, и в трилогии, и в последующих произведениях, связаны с теми «болевыми» вопросами, которые не перестают тревожить Диба всю жизнь. Они переходят из книги в книгу, обретая разную жизнь — романную или стихотворную; разные очертания — конкретно-реалистические, фантастические или отвлеченно-философские. Важно, что художником разрабатываются проблемы, которые сущностно для него значимы как главные вопросы бытия. Вот и образы, родившиеся в «Кто помнит о море», еще долго будут «являться» Дибу, варьироваться, множиться, совмещаться, пока не обретут новую жизнь в романе «Бег по дикому брегу» (1964), сосредоточившись в философско-психологическом аспекте антитезы, возникшей в предыдущем произведении: Человек и противостоящий ему чуждый мир.

В художественной системе Человек-Земля-Отчизна, выстроенной Дибом, Отчизна ни на миг не исчезает из поля его писательского зрения, хотя он продолжает жить на чужбине — во Франции. И на страницах новых его книг Алжир остается их главным смыслом. А на вопрос, почему писатель не возвращается в Алжир, и он сам, и его окружение отвечают по-разному, ссылаясь больше на обстоятельства семейные, так или иначе в глазах интервьюеров «смягчающие», хотя и не «оправдывающие» его, кажущуюся им, «вину».

Не будем доискиваться здесь главных причин все продолжающегося «изгнания» художника, однако напомним, что Диб еще в 1961 году заметил: «Случается, что именно на писателя, на поприще литературы, которое я и избрал, падает выбор борьбы, и я борюсь, заставляя мир узнать правду об Алжире, заставляя всех тех, кто прочтет ее, разделить с моей Родиной ее страдания и ее надежды». Так ли уж в таком случае важна сегодня «география»? Ведь именно так, борясь за правду, ведя свой поиск истины, докапываясь до сути свершающегося, продолжает работать Мухаммед Диб, независимо ни от «места жительства», ни от возникающего у критиков сомнения, к какой же литературе его относить — алжирской или французской, — художника, ставшего неотъемлемой частью литературной жизни и той, и другой страны…