Валентина Полухина - Бродский глазами современников

Если у Бродского прослеживается такая зависимость от языка, такое служение языку, то, мне кажется, я вправе спросить, каковы же заслуги Бродского перед русским языком?

Я уже сказал, что он создал новую форму русского поэтического языка. Он обострил до невероятности какие-то языковые структуры, которые до него существовали в невыраженном виде или вообще не применялись. Как всегда с большим поэтом, его идентифицируемость в любой строчке лучше всего об этом говорит.

Я позволю себе еще одну цитату из Бродского: "Язык создает поэта для того, чтобы поэт о чем-то таком позаботился, чтобы он восстановил некоторый баланс в языковых нарушениях" [259] Иосиф Бродский, "Остаться самим собой в ситуации неестественной", из выступления в Институте славяноведения в Париже — "Русская мысль", 4 ноября 1988, С. И). . В какой степени появление Бродского было продиктовано потребностями русского языка, со всеми его засорениями, советскими канцеляризмами, жаргоном политическим и лагерным и т.д. Или этот вопрос надуман мною?

Абсолютно не надуман. Действительно, русский язык в современной Совдепии невероятно далеко ушел от литературного языка, каким каждый культурный человек его себе представляет, и он действительно находится в состоянии все большего размывания. Это ощущается в фонетике, в синтаксисе, буквально падежи куда-то исчезают. Язык превращается в какую-то кашу. Так что структурирование языка — это очень насущная задача. И, конечно, поэзия спасает язык.

Значит ли это, что вы согласны с Бродским, оспорившим высказывание Кольриджа: "Поэзия это не 'лучшие слова в лучшем порядке', это — высшая форма существования языка" [L:186/IV:71], — что поэт совершенствует язык?

Это происходило не только в нашу эпоху. То же произошло, например, с итальянским языком в эпоху Данте, когда из массы итальянских диалектов, которые существуют по сей день, был создан блистательный литературный язык не на основе какого-то диалекта — это простейший путь — а на основе создания высшей наддиалектной формы, обнимающей все. Нечто подобное раньше произошло у трубадуров, и Данте опирался на этот опыт. Это происходило в разные эпохи, происходит это и сейчас.

За этим тянется Гете и Германия, Пушкин и Россия. И вас не смущает ставить Бродского в этот ряд?

По-моему, нет. По масштабам, нет.

Параллель "Пушкин и Бродский" уже неоднократно выдвигалась [260] См. примечание 22 к интервью с Яковом Гординым в настоящем издании. . Имеет ли она достаточно оснований?

В какой-то мере здесь можно найти соответствия, потому что в эпоху Пушкина русский литературный язык был уже сравнительно благополучен и сравнительно разработан. Пушкин дал ему дополнительный толчок, который привел его к совершенству. Но почему-то мне не очень нравится сравнение с Пушкиным. Наверное, потому, что Пушкин — это фигура, так сказать, волей-неволей абсолютная, и поэтому сравнение не звучит.

Как вам видится эволюция Бродского? Сам он в одном из интервью сказал, что говорить об эволюции поэта можно только в одном плане, в плане просодии, какими размерами он пользуется [261] Иосиф Бродский, "Настигнуть утраченное время", Ibid., С. 175. . Вы тоже считаете, что это единственный параметр, по которому можно проследить эволюцию поэта, или есть другие?

Я думаю, что все сводить к просодии, это просто mot.

Конечно же, какое-то движение у него, несомненно, есть. Как я уже сказал, да и он сам об этом говорил, что первое его "стихотворение" — это стихотворение "Сад":

О, как ты пуст и нем! В осенней полумгле

сколь призрачно царит прозрачность сада,

где листья приближаются к земле

великим тяготением распада

[С:64/I:45].

Действительно, в нем уже есть Бродский. Потом новый серьезный этап — это "Песни счастливой зимы" [262] Цикл "Песни счастливой зимы" (1962-64) был опубликован Львом Лосевым в альманахе "Часть речи" (No. 2/3, 1981/82, С. 47-68). , в этом русле он писал, пока был в ссылке. А после ссылки стали появляться подлинно метафизические стихи, такие как "Пенье без музыки" [К:75-82/II:232-3 9], в 1970 году, — тоже по-моему какой-то перелом. И уже перед эмиграцией стихи типа "Натюрморт" [К:108-12/II:270-74] и "Бабочка" [Ч:32-38/II:294-98] — новый шаг в эту же сторону. Очередной перелом произошел в эмиграции, когда появились новые формы, вот эти длинные строчки. И это все в одном русле, в русле "Бродского". А потом — неслыханный даже для Бродского шедевр "Осенний крик ястреба" [У:49-52/II:377-80].

С одной стороны, мы наблюдаем эволюцию в самом стихе, в поэтике, с другой — мы говорим, что "это в русле Бродского". Следовательно, есть какой-то постоянный центр. Что образует этот центр?

Центр — это личность, больше ничего.

Это естественно. Но, видимо, есть и какие-то центральные темы, идеи. О чем он не может не писать, по-вашему?

Как только это начинаешь определять, все сейчас же вянет, потому что темы эти вечные: человек и его место в этом мире. Но сказать это — все равно что ничего не сказать.

Сам Бродский говорит, что он пишет исключительно про одну вещь, про то, что делает время с человеком, как оно его трансформирует [263] Иосиф Бродский, "Настигнуть утраченное время", Ibid., С. 166. Еще раньше в интервью Белле Езерской Бродский сказал примерно то же самое: "Меня больше всего интересуют книжки. И что происходит с человеком во времени. Что время делает с ним. Как оно меняет его представление о ценностях. Как оно, в конечном счете, уподобляет человека себе". — "Мастера" (Hermitage: Tenafly, N.J., 1982), С. 109. .

По-моему, это некоторое сужение, потому что время — это только один из аспектов.

Ну, хорошо, возьмем другие вечные темы: любовь и Бог. Бродский считает, что в конце XX века ни о любви, ни о Боге нельзя больше говорить впрямую, эксплицитно [264] И.Бродский, Интервью В.Полухиной, Ibid. .

Он всегда с юношеских лет избегал вообще всякой торжественности, всякой декларативности в этих вопросах. Я не помню, про кого он однажды сказал, что вот тот пишет про ангела-архангела, а за душой ничего нет.

Что вам известно о философских увлечениях Бродского?

У Иосифа, при его позднейшем неприятии, условно говоря, восточного мира, была в молодости очень сильная прививка восточной духовной культуры. У него был друг Гарик Гинзбург-Восков, которому посвящены одни из его юношеских стихов. Восков был очень сильно ориентирован на индийскую философию, в какой-то мере на йогу.

Я встречалась с ним в Ann Arbor в 1980 году. Он художник.

Да, он художник. Между прочим, две первые книги, которые Иосиф рекомендовал мне прочесть, это были появившиеся в то время серьезные книги по индийской философии, одна — перевод с английского, а другая книга Шмакова "Арканы Торо", это колоссальный гроссбух. Шмаков инженер путей сообщения, не имеющий никакого отношения к Геннадию Шмакову [265] Геннадий Шмаков, историк литературы, искусствовед, переводчик и друг Бродского. Ему посвящены "Венецианские строфы" [У: 105-107/111:54-56] и "Памяти Геннадия Шмакова" [111:179-81]. Умер 21 августа 1988 года в Нью-Йорке на 49-м году жизни. . Я не уверен, читал ли их сам Бродский, но мне рекомендовал, и я их в какой-то мере начинал штудировать, я думаю, что они задали какую-то высокую ноту нетривиальной духовной культуры, я бы так это определил.