Валентина Полухина - Бродский глазами современников

Вы не знаете, на какие годы приходится его увлечение Шестовым?

Я думаю, когда он был в ссылке.

Чем вы объясняете настойчивое присутствие еще одной темы в поэзии Бродского — темы "после конца": после конца любви, после "конца прекрасной эпохи", после конца христианства, особенно отчетливо прозвучавшей в его пьесе "Мрамор"?

С одной стороны, это его нота, черта его личности, ь другой, это в высшей степени отвечает и жизни в России: все мы там живем после конца. Это и тема Петербурга — города после конца.

Как вы оцениваете его контаминирование нашего времени с античностью?

Как-то Бродский сказал: "Я заражен нормальным классицизмом" [0:142/I:431]. Это тоже часть "петербургской поэтики".

Жорж Нива считает, что пьеса "Мрамор" — это иронический, сниженный вариант поэтического мира Бродского [266] Жорж Нива, "Квадрат, в который вписан круг вечности" ("Русская мысль", 11 ноября 1988, "Литературное приложение" No. 7, С. I) . Вы согласны?

По-моему, пьеса гораздо уже его поэтического мира. Я не так уж люблю эту пьесу. Там есть некоторые причудливости, которые мне не очень близки; ее абсурдизмы тяжеловаты.

Существует ли для Бродского "еврейский вопрос"?

Вопрос о еврействе Бродского, по-моему, вполне правомерен, но едва ли я смогу дать на него глубокий ответ. Думаю, что этот вопрос достаточно остро переживался Бродским в юности и даже в достаточно позднем возрасте; в его стихах можно найти явные и не столь явные его отголоски, однако, есть косвенные указания на то, что он и сейчас волнует Бродского. В еврействе надо видеть, вероятно, и корни ветхозаветных симпатий Бродского, отразившихся, в частности, в его метафизической поэме "Исаак и Авраам" [С:137-55/I:268-82]. Вульгаризированное осознание Бродского как поэта-еврея было характерно для неприемлющей его части официозной "интеллигенции" в годы суда и ссылки, презрительно называвшей его "еврейский Пушкин".

Что вы думаете по поводу возможности и желательности возвращения Бродского на родину?

По-моему, это совершенно невозможно и ненужно. Есть какие-то необратимости в жизни. Кроме тяжелых чувств и неловкости, ничего из этого не получится. Я думаю, он сам это прекрасно понимает.

Есть ли у вас стихотворение, посвященное Бродскому?

Да, оно называется по-английски "April is the Cruelest Month" [267] "Апрель — жесточайший месяц" (англ.). Начало поэмы "Бесплодная земля" Т.С.Элиота. :

— Когда-то Бродский...

впрочем, по порядку.

Стоял декабрь — оттепельный, влажный

декабрь. В соседней стратосфере шел

спор Арктики с Атлантикой, теснившей

положенную зиму вспять, на север,

и мокрые деревья и дома

под стылым неба жемчугом, под ветром,

вздымавшим толчею стоячих волн

навстречу невскому теченью (впрочем,

до наводненья дело не дошло) —

смотрелись в ту коричневую слякоть,

цветущую на старых диабазах,

а где и на булыжных мостовых

(ушедших за торцами следом в Лету) —

которую уже воспел Поэт.

В такое-то — исполненное желчи

и горечи, и питерского spleen'a,

пустынное (недавно рассвело)

и равнодушно-тягостное утро

часу в десятом я зашел за Бродским,

недавно возвратившимся из ссылки:

я должен был свести его куда-то

за чем-то, что настолько было важно

тогда, насколько ничего не значит

сегодня. Я нашел его в постели

(я опускаю долгое lever,

приватный кофий, сваренный на плитке

в его невероятном ложементе

из ящиков, зеркальных платяных

шкафов, на них — фанерных чемоданов,

себе немного privacy; затем

неторопливый ритуал бритья

и одеванья под концерт для двух

клавиров Баха в польском исполненье,

тогда звучавший как соната Франка

fis-moll'ная для Свана). Наконец,

он был готов, и мы пустились в путь:

прошли Литейным мимо Дома, где

он как-то пробыл долгий зимний месяц

и чудом выскочил, а мне еще

там суждено было осесть спустя

семнадцать лет; свернули на Неву

и долго шли по набережной сонной,

беседуя об этом и о том, —

под стылым неба жемчугом, под ветром,

крутившим толчею стоячих волн,

всегда противных невскому теченью, —

и тут, когда мы не спеша дошли

до пленных лип за чугуном решетки

(увы, немного оперной) — в июле

выплескивающих поверх нее

избыточную роскошь прозябанья,

а ныне выступающих в обличье

довольно жутком, если присмотреться, -

скелетов, трупов, призраков деревьев,

застывших в зимней мокрети, — о чем

подумал он, какой нездешний берег

пригрезился ему тогда, какое

видение весны, что, став на месте,

он вдруг таким обмолвился стихом:

— над серым щебнем дикий гиацинт, —

сказав, что это тема для сонета,

который, мол, я должен написать

и принести ему, о чем забыли

мы оба тотчас.

И прошли века.

Точнее, четверть века. Уж давно

поэт-король, поэт-избранник Бродский

(друзья шутили, что как будто сам он

кого-то нанял, чтобы тот ему

устраивал "судьбу поэта"); я же

простой советский заключенный; слышал,

что он меня злословил — поначалу

не верил, удивлялся, а потом

за дальностью и давностью почти что

забыл об этом.

...Как-то по весне,

натужной, поздней, точно из-под палки

тягающейся с мачехой-зимой,

как будто нехотя отвоевавшей

у тщательно укатанных снегов

площадку метров десять на пятнадцать, —

я вышел побродить туда (на малом

— я это замечал еще на флоте —

и замкнутом пространстве есть всегда

немного места для уединенья),

и чтобы не смотреть по сторонам

(не ранить взора) — я глядел под ноги,

где тоже было мало красоты:

щебенка, дранка, прошлогодний мусор,

все мокрое и склизкое... осколки

когда-то недобитого стекла

на кучке щебня... а над ней — читатель

уже, конечно, понял, что над ним,

над серым щебнем, я, склонясь, увидел

голубоватый дикий гиацинт,

благоухавший в этой нищете,

процветший над бесплодною землею,

не ведающий Леди гиацинтов, —

землей, которой бесконечно чужды

мои пенаты, Бродский, Петербург,

коричневая слякоть, я — тогдашний

и нынешний, зимующие липы,

решетка сада, встречный ветер, дружба,

декабрь, утраченное время, склонность

к предательству, клавирные концерты,

Петрарка, ненаписанный сонет —

венок сонетов... ветреная младость,

Россия, Лета, Элиот, Нева

и выморочно-пепельное утро

под стылым неба жемчугом — мгновенья

из времени в безвременье прорыв,

и этот вот из вечности проросший

над серым щебнем дикий гиацинт.

1986, май

Виктор Борисович Кривулинродился 9 июня 1944 года в Кадиевке, Краснодон. Поэт, критик, эссеист. Окончил филфак Ленинградского университета (1967), работал учителем, корректором, редактором. Стихи начал писать с 9 лет, первое выступление состоялось в 1962 году в Ленинградском отделении СП. Инициатор "школы конкретной поэзии" (1969-70: В.Кривошеев, В.Ширали, Т.Буковская). Кривулин прославился в начале 70-х годов стихотворением " Пью вино архаизмов". Редактировал неофициальные журналы "37" (1976-1981, совместно с Т.Горичевой, Л.Рудкевичем, Б.Гройсом), "Северная почта" (1980, совместно с С.Дедюлиным) и "Обводный канал". Автор работ о творчестве Анненского, Белого, Мандельштама, Бродского, Кушнера, Седаковой и др., широко начитан в области философии, богословия, лингвистики и психоанализа. Основные его сборники изданы в Париже [268] Виктор Кривулин, "Стихи" ("Ритм": Париж, 1981) и "Стихи" ("Беседа": Париж, 1987-1988, в двух томах). . С 1962-го по 1985-й на родине напечатал в общей сложности пять стихотворений. На Западе публиковался практически во всех изданиях русской эмиграции. В СССР стихи опубликованы в последние годы в сборнике "Круг" (Ленинград, 1985), в журналах "Родник", "Огонек", "Радуга", "Звезда", "Нева", "Искусство Ленинграда", "Вестник новой литературы" и др. В 1990 году принят в Союз писателей, в том же году в Ленинграде вышел его сборник " Обращение", а в 1993-м — сборники " Концерт по заявкам" и " Последняя книга".