Хорхе Борхес - Новая встреча. Неизданные беседы

Несомненно; но продолжим разговор о стоицизме. В ваших рассуждениях, Борхес, есть немало совпадений со стоицизмом. Например, ваша мысль о том, что надо надлежащим образом прожить эту жизнь и не беспокоиться о жизни иной.

Да, но мысль эта принадлежит не стоику, а Конфуцию; он сказал — и полагаю, сказал безо всякого злого умысла, — что надлежит с уважением относиться к сверхъестественным существам, но лучше держаться от них подальше. (Оба смеются.) Это не значит, что он не верил в них; он полагал, что… это то, о чем говорит религия Синто: «One life at the time» («Жизнь во времени»); иначе говоря, мы должны достойно вести себя в этой жизни и не должны беспокоиться о том, как будем вести себя в другой. Несколько дней назад мне рассказали нечто странное о каком-то индейском племени, живущем в Соединенных Штатах. Это племя — не из прославленных; это — не команчи, не сиу, не могикане; в этом племени каждое утро принято рассказывать сны, и родители учат своих детей, как тем надлежит вести себя в сновидении. Могу предложить два объяснения столь странного обычая; первое, и оно наименее интересное, таково: тот, кто ведет себя правильно в сновидении, ведет себя правильно и наяву. Второе для меня более привлекательно: сновидения не менее реальны, чем явь, либо явь — форма сновидения. Кажется, у некоторых примитивных народов существует поверье: когда человек спит, он путешествует. Во сне он может побывать в далеких краях и встретиться с существами, которых больше никогда не увидит, так как забрел слишком далеко.

Чрезвычайно привлекательный образ мыслей.

Да, чрезвычайно привлекательный образ мыслей; и можно дать два объяснения; первое: если человек ведет себя достойно в жизни, он должен быть таким и в сновидении. Второе мне нравится больше: это — представление о том, что между явью и сновидением нет границы.

Жизнь есть сон [105] Жизнь есть сон — так называется самая известная пьеса испанского драматурга Педро Кальдерона де ла Барки (1600–1681). , и не более.

Да, жизнь есть сон. Кант, а он был идеалистом, сказал, что различие между явью и сном, — и эта его мысль была раскритикована Шопенгауэром, — различие состоит в том, что у поступков, которые мы совершаем во сне, нет кармы; то есть они не действительны. В жизни — иначе. Ну, к примеру, вы убиваете кого- либо во сне, а утром выясняется, что этот человек жив и невредим; или вы видите, что кто-то пришел в ваш дом, а утром обнаруживаете, что в доме нет никого.

Понятно.

Но это не является истинным различием, ведь мы, по сути, не знаем, имеют ли наши поступки хоть какие-либо последствия. Если признать, что время — бесконечно, то вся наша жизнь кратка не менее, чем сон; наша явь столь же кратка, как наш сон. И я не уверен, что в данном случае можно указать хоть какое- либо различие между явью и сном.

Все верно. Но сейчас, Борхес, давайте коснемся вопросов этики, они были важны для всех стоиков. И особенно — для Марка Аврелия; вопросы этики интересовали его в высшей степени.

В «Мыслях» Марка Аврелия есть чрезвычайно любопытная, изящная фраза, у которой может быть одно-единственное толкование, хотя толкование и достаточно смешное, далекое от предмета размышлений Марка Аврелия. Фраза такова: «Можно жить хорошо даже и во дворце». Он не хочет сказать, что можно жить комфортно даже и во дворце; нет, он хочет сказать: можно жить достойно даже и во дворце: И наверное, жить во дворце достойно, честно, безгрешно намного труднее, чем в монастыре, ведь во дворце — столько искушений, не так ли?

Поразительно, что сказал это именно он.

Да, потому что сам жил во дворце.

И еще был не кем иным, как императором.

Был императором, а дворец был его обычным местом проживания.

Вспомните: Симона Вейль [106] Вейль Симона (1909–1943) — французская писательница, историк, философ. , которая всегда подчеркивала превосходство греческой культуры над римской, тем не менее делала для Марка Аврелия исключение.

Да, в римской культуре есть некоторая вульгарность; взять, к примеру, несоразмерную огромность Колизея. А образ жизни императоров? Это просто невообразимо! Упадок Греции начался, наверное, с Александра Македонского. Он был буквально отравлен стремлением захватить Азию, Восток; грекам была по душе сама идея империи.

Да, но давайте вернемся к «Мыслям» Марка Аврелия; он говорит о созидании души, стойкой к несчастьям, к соблазнам, способной исполнить свой долг. То есть говорит о стоическом понимании жизни.

В нашей стране единственным поэтом-стоиком был, без сомнения, Альмафуэрте. Его единственного интересовали вопросы этики.

Согласен с вами.

И философия стоиков. Если говорить о Лугонесе — то его прежде всего интересовала форма. У него был барочный стиль, но не было барочного ощущения. Мне думается, Лугонес не был человеком философского склада ума. В нем уживалась некая несогласованность между стилистической сложностью и элементарной простотой содержания.

В известной степени душа аргентинца родственна душе стоика.

Дай Бог, чтоб это было действительно так. На протяжении своей уже весьма долгой жизни я не раз убеждался, что при знакомстве с человеком можно почти сразу ощутить: умный ли он, добрый ли, честный. И это независимо от его слов и поступков; можно ощутить, что человек умный, хотя и говорит он какие-нибудь банальности; человек может изрекать и что-либо умное, а ты чувствуешь, что он — глуп.

То, что вы говорите, чрезвычайно важно!

Может быть; мне уже не раз приходилось говорить, что передача мыслей на расстояние несомненно существует, и происходит она постоянно. Вот, например, человек читает книгу, он может быть абсолютно не согласен с автором, книга может его не заинтересовать, она может казаться ему бездарно написанной, но он все равно ощущает влияние автора, внушает ли тот симпатию либо антипатию, все равно.

Влияет нечто, стоящее за словами.

Полагаю, что да. Вчера я писал предисловие к эссе Атилио Момильяно [107] Момильяно Атилио (1883–1952) — итальянский историк литературы, комментатор Данте. , посвященное «Неистовому Роланду», в этом эссе говорится: Ариосто внушает симпатию, а не почтение. Я не сомневаюсь: когда Момильяно писал эти слова, он думал о Данте, ибо Данте внушает почтение, а не симпатию. Вот предположим: появись у нас возможность побеседовать с Данте, ведь нам, наверное, хоть немного, но стало бы страшно. И наоборот, нам было бы приятно поговорить с Ариосто или — а почему бы и нет, мы ведь тщеславны, — с Оскаром Уайльдом.

О, конечно, это было бы прекрасно.

Но разговор с Данте — каким бы он был? С его стороны были бы многословные жалобы… или этот разговор напоминал бы катехизис?