Иосиф Бродский - Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Прием по случаю открытия проходил на верхнем этаже какого-то небоскреба на Пэлл-Мэлле (кажется, он назывался «Нью- Зиланд Хаус»). Я пишу эти строки и гляжу на снимок, сделанный там в тот самый день: Стивен рассказывает что-то смешное Уистану, который в ответ радостно хохочет, а мы с Джоном Эшбери на них смотрим. Стивен намного выше ростом, чем все мы, и в его профиле — он повернулся к Уистану, — кажется, можно различить нежность; Уистан — руки в карманах — невероятно весел. Их взгляды встречаются; они уже знакомы сорок лет, и им хорошо друг с другом. О, этот непереносимый смех на моментальных снимках! Вот и все, что нам остается, — остановленные мгновения, Украденные у жизни, без намека на предчувствие предстоящей, намного более серьезной, покражи, которая превратит нашу добычу в источник беспросветного отчаяния. Сто лет назад мы были бы избавлены, по крайней мере, от этого.

8

Стивен читал стихи не в тот вечер, что мы с Уистаном, я не был на его выступлении. Но я знаю, что он читал, потому что у меня есть его «Избранное» — он отдал мне книжку, вернувшись после чтения домой. Он пометил в содержании семь стихотворений — как делаем все мы перед выступлением. Книжка была родной сестрой томика, который достался мне в России от студента-англичанина, приезжавшего по обмену, и я знал ее достаточно хорошо, чтобы увидеть, что мои любимые стихи — «Воздушный налет в Плимутской бухте» и «Полярная экспедиция» — не помечены. Кажется, я спросил его, почему, хотя отчасти мог предвидеть ответ: оба стихотворения были довольно старые. Может быть, поэтому я не запомнил, что он сказал в ответ. Зато помню, что разговор довольно быстро перешел на «Рисунки из убежища» Генри Мура, сделанные в лондонской подземке, и Наташа извлекла на свет потрепанное карманное издание этого альбома, которое я взял посмотреть перед сном.

Наверное, он упомянул «Рисунки из убежища», потому что я упомянул стихотворение про воздушный налет. Оно потрясло меня в моем предыдущем, российском, воплощении, несмотря на мой слабый английский, последовательным развитием образов, как бы высвеченных прожекторами, от видимого к воображаемому. Я подумал тогда, что это стихотворение многим обязано современной, посткубистской (в России мы называли ее конструктивистской) живописи, вроде Уиндэма Льюиса. Надо ли говорить, что прожектора были неотъемлемой частью моего детства — более того, это самое раннее мое воспоминание. До такой степени, что по сей день, когда я вижу римские цифры, я тут же вспоминаю военное ночное небо над родным городом. Наверное, я сказал что-то в этом духе Стивену, и сразу же возник небольшой альбом с рисунками Генри Мура.

9

Я никогда не узнаю, что это было: случайный поворот разговора или часть плана Стивена по «погружению» наивного меня. Так или иначе, впечатление рисунки произвели исключительное. Я видел немало работ Мура в репродукциях, всех этих возлежащих микроцефалов, поодиночке или группой. В основном, на открытках, хотя попадалась мне и пара каталогов. Я был достаточно наслышан одоколумбовых влияниях, органических формах, про- тивопосгаалении полостей сплошной массе и т. д., — все это меня не слишком увлекало. Обычное пустословие современного искусства, песня неуверенности.

В «Рисунках из убежища» было очень мало от современного искусства, и всё — от уверенности. Если у этого цикла и были корни, то, вероятно, тянулись они от «Моления о чаше» Мантеньи (или Беллини). Судя по всему, Мур был в такой же степени одержим эллипсоидами, и блицкриг обеспечил ему настоящее раздолье. Место действия здесь — подземка, слово, подходящее во многих отношениях. Пусть здесь не видно парящего в воздухе ангела с чашей, но у всех на устах читается «Да минует меня она». Перефразируя Уистана, «Рисунки из убежища» — не графика, а исследование. Прежде всего, эллипсоидов — от спеленутых тел, лежащих на платформах, до сводов станционного помещения. Но это еще и исследование покорности, поскольку тело, низведенное до своей общеродовой формы ради безопасности, не забудет этого низведения, не сможет полностью распрямиться. Если ты хоть раз, поддавшись страху, согнул спину, участь твоего позвоночника решена: ты согнешь ее снова. С антропологической точки зрения, война приводит к регрессу — если, конечно, ты не глупое дитя.

Каковым я был, когда Мур исследовал свои эллипсоиды, а Стивен — свои прожекторы. Глядя на рисунки, я практически припомнил превращенную в бомбоубежище подземную часовню соседнего с нами собора, с ее сводами и прикрытыми или спеленутыми телами, среди которых были моя мать и я. Пока снаружи «Треугольники, параллели, параллелограммы / Экспериментируют с гипотезами / На графитной доске неба…» «Если так пойдет дальше, — сказал я себе, листая лихорадочно изрисованные страницы, — я, чего доброго, вспомню еще и собственное рождение, а может быть, даже то, что было до рождения; а то и вообще — чур меня! — стану англичанином».

10

Нечто в этом роде происходило уже довольно давно, с тех пор, как мне в руки попала антология «Поэзия тридцатых годов» издательства «Пингвин». Если ты родился в России, неизбежна тоска по иной родословной. Тридцатые годы были достаточно близки, так как я родился в 1940-м. Еще более созвучным это десятилетие Делал его угрюмый монохромный облик, определявшийся в значительной степени печатным словом и черно-белым кино. Моя родная страна имела тот же самый оттенок и хранила его долгие годы после вторжения Кодака. С Макнисом, Оденом и Спенде- ром — перечисляю в том порядке, в котором я их обнаружил, — я сразу почувствовал себя как дома. Дело было не в их нравственной позиции, ибо мой враг, полагаю, был более устрашающим и вездесущим, нежели их; дело было в их поэтике. Она меня расковала, прежде всего — метрически и строфически. После «Музыки для волынки» старый добрый четырехстопник, собранный в четверостишия, казался — по крайней мере, поначалу — менее соблазнительным. Очень привлекательна была и еще одна вещь — общее для всех троих умение изумленно взглянуть на обыденное.

Назовите это влиянием. Я называю это сродством. Начиная примерно с двадцати восьми лет, я считал их скорее родственниками, нежели учителями или «воображаемыми друзьями». Они были моей духовной семьей, в гораздо большей степени, чем кто бы то ни было из моих современников, в России или вне ее. Припишите это моей незрелости или замаскированному стилистическому консерватизму. Или просто тщеславию, мальчишескому желанию быть судимым по иноземному кодексу совести. С другой стороны, учтите и другую возможность — что делавшееся ими можно было любить на расстоянии. Или что чтение поэтов на иностранном языке выдает человеческую склонность к преклонению. Случались вещи и постраннее — вы ведь видели церкви.