Иосиф Бродский - Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

19

Я замечаю, что впадаю в тенденциозность: жанр начинает диктовать содержание. Иногда это приемлемо, но не в данных обстоятельствах. В данных обстоятельствах содержание должно определять жанр — даже если это порождает лишь фрагменты. Ибо в них и превращается жизнь человека, когда ее доверяют стороннему наблюдателю. Так что позвольте мне закрыть глаза и понаблюдать: вечер в каком-то миланском театре, десять или двенадцать лет назад; много людей, блеск, канделябры, телевидение и проч. На сцене — кучка итальянских профессоров и литературных критиков, а также Стивен и я: мы все — члены жюри какой-то крупной поэтической премии. Которая в этом году присуждена Карло Беттокки, скрипучему заскорузлому восьмидесятилетнему старику крестьянской наружности, чем-то похожему на Фроста. Старик неуклюже шаркает по проходу и с огромным трудом начинает взбираться на сцену, бормоча что-то неразборчивое себе под нос. Никто не двигается с места: итальянские профессора и критики со своих стульев наблюдают, как старик пытается взобраться по ступенькам. В этот момент Стивен встает и начинает аплодировать. Я присоединяюсь. Потом разражается овация.

20

Или — пустая, продуваемая ветром площадь в центре Чикаго. Время — далеко за полночь, лет двадцать назад. Мы вылезаем из чьей- то машины под зимний дождь и шагаем по направлению к какому-то гигантскому сооружению из чугуна и стальных тросов, неярко освещенному, расположенному на пьедестале посреди площади. Это скульптура Пикассо — как выясняется, женская голова, — и Стивен хочет на нее посмотреть прямо сейчас, ибо утром уезжает. «Очень по-испански, — говорит он. — И очень по- военному». Внезапно я переношусь в 1937 год: гражданская война в Испании, на которую он отправился, полагаю, заплатив из своего кармана, ибо это был последний в человеческой истории поход в поисках Града Справедливости, а не шахматная партия между супердержавами, и мы проиграли, а потом все это затмила бойня Второй мировой войны. Ночь, зернистая от дождя и ветра, холодная и без оттенков черно-белая. И высокий мужчина с совершенно белыми волосами, похожий на школьника — руки торчат из рукавов старого черного пиджака, — медленно обходит по кругу эти случайные куски металла, перекрученные испанским гением в произведение искусства, напоминающее развалины.

21

Или — Лондон, Cafe' Royal, куда я обязательно приглашаю его и Наташу пообедать всякий раз, когда там бываю. В честь их воспоминаний — и моих собственных. Так что сказать, какой это год, трудно. Но не так уж давно. С нами Исайя Берлин и еще — моя жена, не сводящая юных глаз с лица Стивена. И вправду, с этой снежно-белой гривой волос, сверкающими серо-голубыми глазами и извиняющейся улыбкой, венчающими шестифутовую сутулую фигуру, в свои восемьдесят с лишним лет он напоминает некую аллегорию благожелательной зимы, навещающей остальные времена года. Даже когда он среди сверстников и родных, не говоря уже о вовсе незнакомых людях. Вдобавок на дворе — лето. («Что хорошо в здешнем лете, — говорит он, открывая в саду бутылку, — так это что не нужно охлаждать вино»). Мы составляем список «великих писателей века»: Пруст, Джойс, Кафка, Музиль, Фолкнер, Беккет. «Но это всё — до пятидесятых, — говорит Стивен и поворачивается ко мне. — А сейчас есть кто-нибудь такого уровня?» «Может быть, Джон Кутзее, — отвечаю я. — Из Южной Африки. Только он и имеет право писать прозу после Беккетта». «Никогда не слыхал, — отзывается Стивен. — Как он пишется?» Я беру листок бумаги, записываю фамилию, добавляю «Жизнь и время Михаэля К.» и протягиваю листок Стивену. Потом разговор переходит на сплетни, на новую постановку «Cosi fan tutte», где певцы поют свои арии, лежа ничком на полу, на новых титулованных особ — в конце концов, у нас за столом — два лорда. Вдруг Стивен широко улыбается и говорит: «В девяностые хорошо умирать».

22

После обеда мы подвозим его до дому, но на Стрэнде он просит таксиста остановиться, прощается с нами и исчезает в дверях большого книжного магазина, размахивая листком с именем Джона Кутзее. Я волнуюсь: как он доберется домой, потом вспоминаю, что Лондон — больше его, чем мой, город.

Еще, говоря о фрагментах, я помню, как в 1986 году, когда над мысом Канаверал взорвался «Челленджер», я услышал, то ли по Эй-би-си, то ли по Си-эн-эн, как чей-то голос читает стихотворение Стивена «Я все время думаю о тех, кто был воистину велик», написанное полвека назад.

Near the snow, near the sun, in the highest fields,

See how these names are feted by the waving grass

And by the streamers of white cloud

And whispers of wind in the listening sky.

The names of those who in their lives fought for life,

Who wore at their hearts the fire's centre.

Born of the sun, they travelled a short while toward the sun

And left the vivid air signed with their honour.

Близ снега, близ солнца, в самых вышних полях,

Смотри, как, колышась, славят их имена трава

И вымпелы белых облаков,

И шепот ветра в чутко внемлющем небе.

Имена тех, кто при жизни боролся за жизнь,

Кто нес очаг огня в своем сердце.

Рожденные солнцем, они недолго шли к солнцу

И честью своей расписались в ясном воздухе. [63] Подстрочный перевод

24

Кажется, несколько лет спустя я рассказал ему об этом случае, и, по-моему, он улыбнулся своей знаменитой улыбкой, которая выдавала одновременно удовольствие, ощущение общей абсурдности, его частичную вину в этой самой абсурдности, и еше — просто теплоту. Если я не вполне в этом уверен, то потому, что не могу в точности вспомнить, где это было. (Почему-то перед глазами упорно возникает больничная палата.) Что до его реакции, то иной она быть не могла: «Я все время думаю…» — одно из самых затасканных, пропущенных через все антологии, его стихотворений. Из всех его строк — написанных, выкинутых, ненаписанных, наполовину или без остатка забытых и все же светящихся гДе-то внутри него. Ибо род занятий так или иначе свое берет. Отсюда — исходящий от Стивена свет, остающийся на моей сетчатке, когда я закрываю глаза и когда их открываю. Отсюда — во всяком случае — та самая улыбка.

25

Люди суть то, что мы о них помним. То, что мы называем жизнью, в конечном счете есть лоскутная ткань, сшитая из чьих-то воспоминаний. После смерти швы расползаются, и у нас остаются случайные, разрозненные фрагменты. Осколки или, если угодно, моментальные снимки. Наполненные непереносимым смехом или столь же непереносимыми улыбками. Непереносимыми, ибо — одномерными. Кому, как не мне, это знать: в конце концов, я сын фотографа. И я готов даже пойти дальше и сказать, что есть связь между фотографией и писанием стихов — во всяком случае, покуда снимки черно-белые. Или покуда написать — значит сохранить. Но невозможно притвориться, будто то, на что ты глядишь, продолжается за пределами белой оборотной стороны. И еще, когда поймешь, до какой степени каждая жизнь — заложница твоей собственной памяти, начинаешь упираться перед пастью прошедшего времени. Помимо всего прочего, это слишком похоже на разговоры за чьей-нибудь спиной или на принадлежность к некоему добродетельному победительному большинству. Сердцу следовало бы быть честнее — коль оно не может быть умнее — грамматики. Или же нужно вести дневник, записи в котором, по определению, держали бы прошедшее время на расстоянии.