Алексей Толстой - Том 10. Публицистика

Путешествуя по этой прекрасной стране, я проезжал мимо деревень и маленьких городков в районе Пильзена, я видел бодрый, полный жизнедеятельности народ, работающий на полях, покрытых хмелем. Во время этой поездки я ясно ощутил, о какой чешской деревне рассказывает опера Сметаны. Я пришел к выводу, что нужно не только показать советскому зрителю «Проданную невесту», но и сделать выдвигаемые в ней образы живыми, понятными для советских людей.

По моей просьбе пражский журналист Ф. Кубка сделал перевод либретто. Я познакомился с ним и пришел к выводу, что оно совершенно неприемлемо. Старое либретто страдает рядом существенных недостатков, из которых основные — сентиментальность и слащавая идеализация образов. Не такого либретто заслуживает музыка Сметаны, оно должно быть таким же молодым, жизнерадостным и подлинно народным, как и музыка.

Передо мной стала задача — добиться того, чтобы музыка полностью дошла до советского зрителя. Я начал работать над переделкой сюжета и привлек Вс. Рождественского к написанию стихов. В этой работе пришлось преодолеть ряд трудностей (особенно в 3-м акте) — мне нужно было сохранить в неприкосновенности действующих лиц и сюжетные ситуации, но сделать персонажи живыми. Я ввел в спектакль новую тему, приблизив сюжет оперы к народной «плутовской» комедии.

Сейчас работа над постановкой закончена. Я смотрел спектакль на генеральной репетиции и вполне удовлетворен работой московского режиссера П. И. Румянцева и художника В. С. Басова. Чудеса делает Ф. Штидри, он поднимает музыку до уровня настоящей классики и снимает с нее налет сентиментальности, пропитывая ее энергией, бодростью и моцартовской легкостью.

Мне думается, что постановка «Проданной невесты» в Малом оперном театре послужит делу углубления культурной связи СССР с Чехословакией.

На банкете после съезда писателей меня просили конферировать шуточные номера. Я не пробыл и 10 минут на эстраде; от стола, где сидел с семьей Алексей Максимович, начали меня звать, чтобы я туда спустился… Алексей Максимович сказал резко:

— Сядьте… — и, посопев, дружески, но все еще сердясь: — Черт вас возьми, я вам прямо готов тарелку о голову разбить.

Я понял. Алексей Максимович горячо, как всегда, рассердился за то, что я принижаю свое писательское звание шуточками с эстрады.

В этом был весь Алексей Максимович…

Он любил и смех и шутки, но к призванию писателя, художника, творца он относился непримиримо, сурово, страстно.

Слушая какого-нибудь начинающего даровитого писателя, он мог расплакаться, встать и уйти из-за стола, вытирая платком глаза, ворча: «Хорошо пишут, черти полосатые».

Но если ты сфальшивил, слукавил, — а он это чувствовал шестым чувством, — унизился до компромиссика, рука его начинала барабанить пальцами по столу, он отводил в сторону светло-голубые глаза… В нем боролась доброта, такая же большая, как все в нем, — доброта с начинающимся раздражением. И когда доброта наконец расступалась, он наговаривал глухим голосом такие беспощадные слова, уже прямо глядя в глаза! Получалась писателю баня…

Алексей Максимович был последним из великих русских классиков. Он действительно хранил заветы большой русской литературы. Одним из заветов было сознание всей величины, всей значительности для человечества того удивительного явления, которое мы называем искусством.

Отсюда понятно его страстное отношение ко всякому проявлению творчества: от какой-нибудь палехской шкатулки, от хорошо спетой народной песни до архитектурных проектов Большой Москвы.

По разносторонности, по интересу ко всем проявлениям жизнетворчества мы знаем еще только одного художника — Пушкина. У Алексея Максимовича было то преимущество, что перед ним развертывалась ясная, реальная перспектива будущего его страны и будущего человечества. Он видел плоды своих усилий, видел, как «гордый человек», сбросив лохмотья, унижение и рабство, начал строить социализм. Его пламенная вера в гордого человека оправдывалась. Путь, на который вступил он еще юношей, — путь социализма, стал действительностью.

Он постоянно повторял: «Пожить хоть бы еще десять годков». С каждым годом он все больше нагружал себя работой, читая все рукописи, редактируя журналы и сборники, заново перерабатывал свои старые пьесы, писал эпопею «Клим Самгин», пьесы, рассказы.

Он не мог отстать от темпов жизни. Ему хотелось знать все, участвовать во всем, что строится, растет, меняется, творит. Он писал сотни писем детям. Он вникал во все мелочи созидания Всесоюзного института экспериментальной медицины.

В своей широте, раскинутой на весь мир, во всем охвате всех явлений он был коренным русским человеком. Он пламенно любил свою вновь обретенную социалистическую родину.

Он отдал ей свой талант и свою жизнь. Он не щадил себя. За несколько часов до смерти, когда к нему пришел проститься навсегда его высокий друг, Алексей Максимович, почти уже не дыша, приподнялся и начал говорить о том, что, по его мнению, нужно еще сделать.

Таков человек. Таков пример для всех нас. По такому образцу должны формироваться люди.

Два года тому назад писатели всего мира подняли голос в защиту культуры от фашистского варварства.

Трудно сейчас учесть, какое впечатление произвели их предостерегающие слова на народные массы.

Мы не знаем, сколь велика была сочувствующая им аудитория в то время, когда итальянский и германский фашизм только еще готовился к нападению на европейский мир и культуру.

Люди, к сожалению, еще много дел сваливают на провидение и случай. Война слишком страшна, чтобы в мирной обстановке воображения можно до глубины представить ее реальность, ее неизбежность.

Небесная лазурь прозрачна, пшеничные поля доспевают под добрым солнцем. Тишину разрезает лишь свист ласточек.

Казалось бы, только сумасшедшая фантазия могла вообразить, что из этого воспетого поэтом неба начнут вдруг вылетать двухсотпятидесятикилограммовые бомбы на черепичные крыши мирных селений и клочья детских тел полетят к благодатному небу вместе с прахом древней культуры.

Второй международный конгресс писателей увидел всю обманчивость подобных иллюзий о неприкосновенности мирной тишины. Нет той святыни, перед которой дрогнула бы рука фашистского летчика, сбрасывающего бомбу. Мы увидели начало мировой войны.

На этот раз Второй конгресс писателей реально увидел свою аудиторию. В его аудитории был испанский народ по эту сторону огненного пояса, опоясывавшего Испанию, и, может быть, и по ту его сторону.

От Портбу до Мадрида, где бы ни останавливались автомобили с членами конгресса, собиралась толпа — больше всего в ней было женщин, детей и старух. Толпа приветствовала писателей, съехавшихся со всего мира в пылающую Испанию. Мы видели стиснутые кулаки, глаза, пылающие энтузиазмом, глаза, полные слез, глаза, горячие от благодарности. И мы пожимали жесткие руки, целуя седые волосы старух. Глядя в ясные глаза детей, понимали, что отныне все наши силы, все наше искусство должны отдать борьбе за свободу мира, над которым распростерты крылья фашистских бомбовозов.