Дмитрий Быков - Статьи для «АПН — Агентство Политических Новостей»

Главной бедой всех спасителей России всегда было страстное желание разделить Россию на правильную и неправильную — правильную спасти, а неправильную похерить во имя светлого будущего. «Ты народ, да не тот». Сегодня врагами народа объявлены все, кто недостаточно прогнулся и не вполне смирился. Завтра все будет совсем не так, история России в этом смысле более чем наглядна, — и главная задача будущих триумфаторов, нынешних похотливых первертов, мерзавцев, прибогемленной сволочи и прочих бешеных лис заключается в том, чтобы десять, пятнадцать или двадцать лет спустя (а то ведь и раньше) помиловать стремительно бегущих к госгранице апологетов Запутина. Не возвращать им все эти эпитеты. Впервые в российской истории осознать себя не как расколотую страну, одна половина которой вечно пожирает другую, — но как единое целое, которому предстоит монолитно строить новое будущее.

Хотя какое будущее можно будет построить с таким количеством прогнувшихся и примирившихся падонкаф — представляю себе с трудом.

Но придется. Иначе все это никогда не кончится.

17 ноября 2007 года

Всякая революция есть в той или иной степени революция графоманов.

Лозунг «Кто был ничем, тот станет всем» реализуется прежде всего теми, кто отчаялся опрокинуть эстетическую вертикаль и предпочел уничтожить политическую — в надежде, что под это дело как-нибудь сама рухнет и «ценностей незыблемая шкала».

Слово «графоман» здесь, кажется, неточно или по крайней мере неполно. Поскольку речь не только о сочинителях, — а слово «бездарь» было бы слишком грубо: статья у нас научная. Я воспользовался бы термином «дилетант», если бы он не был по-хорошему скомпрометирован Окуджавой, наделившим его вполне позитивным смыслом, хотя и явно ироническим, потому что его «дилетанты» как раз настоящие профессионалы, вытесненные на маргинальные роли торжествующими ничтожествами. Так что воспользуемся термином «непрофессионал».

Революции чаще всего совершаются либо ходом вещей — в случае, когда власть вовсе уж импотентна, и тогда графоманы-непрофессионалы спешат примазаться к этой победе, — либо делается руками тех, кому захотелось признания в качестве художников. Такое, кстати, в истории бывало сплошь и рядом — эстетически бездарные, но политически активные персонажи умудрялись вписаться в историю литературы (живописи, музыки) — а то и захватить в ней лидирующие позиции.

Недавно в гостях у автора этих строк, в эфире «Сити FM», мудрец Игорь Ефимов высказал свою, никем доселе не опровергнутую версию сталинских репрессий. Как известно, это вечный вопрос, перед которым пасуют и самые продвинутые мыслители: был ли у этих репрессий хоть какой-то критерий? Во Франции, в Германии и даже в Камбодже все ясно: действовал имущественный, сословный, национальный или образовательный ценз. Уничтожали богатых, ученых, городских — только в России в 1937 году все таинственно. Крестьянство уверено, что больше всех пострадало оно, интеллигенция — что она, оголтелые националисты убеждены, что сажали революционеров-евреев и что это был прекрасный в своей грозности русский реванш (многие евреи, привычно считая свою трагедию главной, не возражают); между тем на поверку выходит, что все социальные страты страдали пропорционально, что процент крестьян, интеллигентов и даже евреев был среди репрессированных примерно тот же, что и среди уцелевших; пролетарское происхождение не спасало.

Автор этих строк в свое время пришел к выводу, что любой поиск критерия есть уже оправдание происшедшего, потому что сажали не за что-то и не почему-то, а ради чего-то; роман «Оправдание» остался памятником этой версии. Но и о полной случайности говорить затруднительно, потому что существовали хорошо известные способы спастись: например, доносить и вообще вести себя наиболее отвратительным образом.

В новом романе «Список» автор уже высказывает — правда, устами малоприятного персонажа — мысль о том, что критерий был один, чисто ситуативный: те, кто успел донести раньше, сажали тех, кто донести покамест не успел (и тем самым оказался чуть-чуть лучше).

Версия Ефимова прозаичней и достоверней: вдумчиво изучив статистику, он заметил, что среди арестованных — во всех сферах — преобладают профессионалы, опытные и качественные работники , тогда как среди следователей и доносчиков — полуграмотные, полуобразованные, многократно менявшие работу, не умеющие толком выдумать обвинение и пробавляющиеся всякого рода туннелями от Бомбея до Лондона.

Репрессии 1937 и 1949 года были по преимуществу очередной революцией непрофессионалов — реваншем ничтожеств, и это так бывает всегда.

Если под этим — экстравагантным, но любопытным — углом зрения рассмотреть историю русской литературы, неразрывно связанную с политикой, обнаружатся интересные детали.

В 1917–1919 годах Луначарскому пришлось всерьез отстаивать традиционную культуру — ее чуть было не упразднили футуристы, ломанувшиеся в Смольный вовсе не потому, что им так уж нравилась пролетарская революция, а потому, что это был отличный способ заткнуть всех остальных.

Среди футуристов по-настоящему талантлив был один Маяковский, и тот к 1917 находился в глубоком творческом кризисе, начав откровенно повторяться (новый рывок он сделал в 1923, написав «Про это», но уже с 1924, по точной мысли Шкловского, «писал вдоль темы», эксплуатируя старые приемы). Прочие футуристы обладали феноменальным запасом хамства и минимумом талантов, особенно на фоне великих предшественников. Я намеренно не включаю Хлебникова в понятие «футуристы», поскольку организационно он к движению никак не примыкал — многие у него учились, все на него ссылались, но еще в 1915 году он говорил Чуковскому, что не желает иметь с так называемыми футуристами ничего общего. Да и душевная болезнь, слишком очевидная в его случае, резко выделяла его из числа единомышленников, озабоченных не столько революционными преобразованиями языка, сколько агрессивным и беспардонным самоутверждением. Маяковский грешил этим больше остальных, сочинив чудовищный «Приказ по армии искусств»: «А почему не атакован Пушкин и прочие генералы классики?». При всей любви к его поэзии и личности я мало знаю в истории литературы столь безобразных примеров сведения профессиональных счетов руками государства, как травля Булгакова и Пильняка, осуществлявшаяся, увы, тем же самым Маяковским. Не видеть их талантов он не мог, не завидовать — тоже. Человек он был малокультурный, почему его запас природного таланта и иссяк так быстро, — и не брезговал политическим шельмованием людей, которые были как минимум равны ему по дарованию. Бывали у него и благородные поступки, и трогательные жесты, — но из песни слова не выкинешь.