Дмитрий Быков - Статьи для «АПН — Агентство Политических Новостей»

А пресловутое «Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось» — это ведь сказано скупо, без объяснения причин. Он потому и пошел в Смольный, и работал «все, что приходилось», — что работа в Смольном казалась ему гарантией самоутверждения в культуре; пусть даже не чистого самоутверждения, пусть просто торжества своей эстетики (кем-кем, а эгоистом Маяк не был); но обозначение «моя революция» в высшей степени спорно. Ни классово, ни идейно Маяковский к революционерам не принадлежал, а что в юности отсидел полгода за агитацию (в автобиографии он увеличил тюремный стаж чуть не вдвое) — так подобные ошибки юности, в силу неразборчивости полицейского государства, бывали у каждого второго литератора. По складу характера, по лирическому темпераменту, по дворянскому происхождению Маяковский не горлан и не главарь, а неврастеник, доведенный до крайнего нигилизма мучительным, обостренным переживанием быта как одной непрерывной трагедии. Долой ваше искусство, долой вашу любовь, все долой, если это так больно. Стихи его оставались «непонятны массам», как и заявляли о том самые тупые представители этих масс; он был поэтом интеллигенции в первом поколении, а пролетариат предпочитал Демьяна или вообще синематограф.

Чего у Маяковского не отнять, так это личного бескорыстия и честности: он на личном примере продемонстрировал, чем кончаются попытки вскочить на локомотив истории ради осуществления частных эстетических задач. Остальные не стрелялись — ждали, пока перестреляют их.

Это же касается и РАППа, наиболее наглядного случая эстетического реванша политическими средствами.

В недавно изданной книге Виталия Шенталинского «Преступление без наказания» история РАППа прослеживается подробно и беспристрастно — сегодня многим из авербаховцев можно и посочувствовать: они все-таки были люди с убеждениями, в отличие от пришедших им на смену беспозвоночных. Но, разумеется, считаться литераторами РАППовцы не могли ни при какой погоде — а только при условии повального идеологического запрета на все живое, каковой запрет они и пытались осуществлять силами журнальчика «На посту». Название красноречивое — потому и стоят на посту, что не хотят пропустить на свою территорию ни одного конкурента; классово чужды не те, кто обладает недостаточно чистым происхождением (Авербах был из лавочников, а вовсе не из пролетариев). Чужды те, кто лучше пишет; и когда РАПП оголтело травил «попутчиков», многие из которых успели и в ссылках побывать, и с Лениным посоратничать, — это было не классовым, а клановым подходом.

Бездари всегда сбиваются в кучу и скопом идут во власть предлагать свои услуги — потому что это их единственный шанс самоутвердиться в качестве писателей.

При объективном рассмотрении Киршон или Селивановский, разумеется, не выдерживали сравнения с настоящими литераторами. Судьба их оказалась не менее показательной, чем судьбы большинства ЛЕФовцев: власть, конечно, сводит счеты с профессионалами, но начинает с наиболее одиозных клевретов.

Не из чувства справедливости, — оно ей не присуще, — а просто чтобы жертвы этих клевретов успели поаплодировать. После этого их самих можно брать уже без малейшего сопротивления: они успели одобрить посадки Третьякова или Авербаха, Киршона или Тарасова — ну, стало быть, нечего церемониться и с ними. Кратковременный реванш «попутчиков» никого не должен обманывать — их проредили в свое время еще и покруче, чем РАПП.

Недавно в ЖЖ (ставшем, к сожалению, главной общественной ареной России — ввиду почти полного отсутствия других площадок) разгорелась схватка между двумя Дмитриями — Кузьминым и Бавильским; Бавильский, редактирующий отдел культуры «Взгляда» и пригласивший туда еще и третьего Дмитрия, а именно Воденникова, возмущенно оправдывается перед Кузьминым, обвинившим его в сотрудничестве с сатрапами. Бавильский утверждает, что заниматься культуртрегерством (как он его понимает) можно и во «Взгляде», и где угодно. Кузьмин возражает, что в «Фолькишер беобахтер» заниматься культуртрегерством нельзя.

Эта схватка особенно забавна потому, что своя своих не познаша. Что между ними, в сущности, разыгрывается в новых декорациях полемика между ЛЕФом и РАППом — ЛЕФы вскочили на локомотив чуть раньше, РАППы чуть позже, а вели себя одинаково свински.

Разумеется, сотрудничество с изданием вроде «Взгляда» могло бы поставить жирный крест на репутации Бавильского, если бы у него была репутация, а не набор гомерических заявлений и столь же комических сочинений; но ведь и моральное право Дмитрия Кузьмина объяснять Бавильскому, что такое хорошо и что такое плохо, в высшей степени сомнительно. Кузьмин со своей командой пытался оседлать литературный процесс во времена перестройки, действительно более симпатичных, но не менее травматичных, чем нынешние. Что до способов самоутверждения, полемических интонаций, кланового духа — «Вавилон» тех времен ничем не отличался от «Топоса» или «Взгляда», где пыжатся сегодня Бавильский и компания. Культуртрегерство во «Взгляде», конечно, далеко не дотягивает даже до того уровня, какой господствовал в изданиях Кузьмина, — Кузьмин по крайней мере пишет без грамматических ошибок и не опускается до прямых самовосхвалений; но собственные его лирические тексты, ей же ей, недалеко ушли от сочинений Бавильского, демонстрирующих уникальное сочетание полуобразованности, пафоса и тоски по панибратству с мировой культурой. Не совсем понятно, что делает во «Взгляде» Воденников, который может нравиться или не нравиться, но стихи писать умеет. Видимо, катастрофические провалы вкуса, случавшиеся в его стихах, не так уж случайны.

Особенно занятной была борьба за литературно-политическое самоутверждение в шестидесятые, когда два писательских клана изо всех сил старались доказать власти: мы ваши, ваши, мы настоящие ваши, а те — ненастоящие! И либералы («горожане»), и консерваторы («деревенщики») наперебой внушали властям представления об опасности конкурента. Либералы показывали на «деревенщиков» и обличали: ну какой же это марксизм, если они националисты! Ведь Маркс был интернационалист, а они за русский дух, за изоляционизм и косность! Из другого лагеря отвечали: а они — разве они марксисты? Ведь они низкопоклонники, перед буржуазным Западом на брюхе ползают! Борьба шла с переменным успехом: доставалось то Пикулю (и стоявшему за ним почвенному лагерю), то «метропольцам» (и стоявшим за ним либералам). Либералов били больней, но, случалось, и защищали — они, например, чаще ездили в заграничные турне, символизируя нашу терпимость. Почвенники хоть и любили навоз больше всего на свете, а за границу тоже хотели, и страшно завидовали Вознесенскому. К сожалению, оба клана не брезговали прямыми доносами друг на друга, апеллируя к ненавистной обоим советской риторике. Разумеется, были в шестидесятые-семидесятые и чистые, независимые люди, истинные писатели, не унижавшиеся до сотрудничества с властью, — но они были в меньшинстве; увы, кратковременный, но кичливый и эгоцентричный триумф либералов во время перестройки скомпрометировал их и политически, и человечески, и литературно. Они гнобили оппонентов покруче советской цензуры, не забывая благодарить и поддерживать власть, осуществившую их заветные чаяния; и пусть чаяния эти были прекрасны — свобода, отмена цензуры, открытие границ, — девяностые, к сожалению, не сводились к их осуществлению. В них было много еще чего, и все это удостоилось бурного одобрения некоторой части либеральной интеллигенции, — не потому, что эта интеллигенция так уж любила власть (хотя некоторая гордость от близости к ней прочитывалась, что и говорить), а потому, что именно в девяностые эта интеллигенция обрела статус властителей дум. Статус, далеко не всегда обеспеченный текстами и очень часто подкрепленный лишь политической лояльностью (эта логика подробно описана Андреем Мальгиным).