Дмитрий Быков - Статьи из газеты «Вечерняя Москва»

Так вот: согласно лимоновской концепции, Булгаков льстит обывателю — и потому так им любим. Лесть эта двоякого рода: с одной стороны, союз со злом возможен и оправдан — и никто, кроме Сатаны, с земной публикой не разберется, потому что «В Свете» до земли давно никому дела нет. Воланд это высказывает откровенно и прямо.

Подобную софистику очень любит и Завулон в «Дозорах». С другой же стороны, Булгаков льстит читателю еще и потому, что облекает серьезный философский роман в маску плутовского, почти бульварного чтива. На это он сам намекает, и тоже прозрачно: не зря Азазелло, Фагот и Бегемот появляются в сталинской столице в обывательских, гротескных масках — а на деле-то это демоны пустыни, лучшие в мире шуты, отважные воины; на самом деле они прекрасные и страшные, как в сцене отлета, — это в Москве им приходится быть смешными. Но то, что Булгаков подобрал для них именно эти гротескные маски, — тоже важная проговорка. Московское зло смешно, привычно, по-обывательски уютно — похоже, об истинных его масштабах Мастер и его создатель предпочитают не догадываться. Люди как люди, Азазелло как Азазелло, Воланд как Воланд.

Появление этого сериала именно в наше время — глубоко символично. Я даже думаю, что Булгаков долго не позволял экранизировать свой роман (у него там, я думаю, есть ресурсы для вмешательства в местные дела) — а вот у Бортко все получилось, причем не в 1997 году, когда картина была начата, а восемь лет спустя, когда нашлись средства. Сегодня «Мастер» особенно актуален — на дворе хоть и не 1938 год, но типологические сходства налицо. Жить стало много лучше, чем в девяностых (и в тридцатых было лучше, чем в двадцатых). Репрессии идут, но скрытно; люди исчезают еще не толпами, но отречения, пусть вполголоса и по собственной инициативе, уже слышны. Реставрация с человеческим лицом. И так легко поверить, что с нами иначе нельзя! И довериться Воланду, и положиться на его волю, и согласиться, что от Света одни неприятности, и глаза он режет, и толку от принципиальности ноль… От того, что одна ложь — либеральная — сменилась другой, умеренно-тоталитарной, наступает чувство какой-то уютной усталости. Хочется поверить, что Добро и Зло на самом деле давно договорились, как написал о том Лукьяненко — наш сегодняшний Булгаков, соотносящийся с прообразом примерно так же, как соотносятся по масштабу наши эпохи. Хочется поверить даже, что никаких девяностых годов не было, и вывих вправлен, и советско-российская преемственность восстановлена… Не исключено, что новые «Батумы» уже пишутся — а может, даже и написаны, просто их опять запретили.

В это время «Мастер» остро необходим. Не просто для того, чтобы перечитать эту книгу, а и для того, чтобы увидеть себя со стороны. В «Мастере», может быть, и нет того последнего прозрения, к которому пришел Булгаков уже после окончания романа (известно, что книга его не удовлетворяла и править ее он продолжал до смертного часа). Но зато в романе — и особенно в нагляднейшем, кинематографическом его воплощении, — наглядно явлен один из самых страшных соблазнов.

Тем более страшных, что ему поддался и автор. В фильме Бортко это особенно заметно — он-то не поддался, и потому Воланд у него далеко не так обаятелен, как у автора. Олег Басилашвили — именно то, что нужно.

Между тем поправить в романе надо было, по-моему, всего одно место.

Помните финал, перед самым эпилогом? Это, не шутя, лучшие страницы в русской литературе прошлого столетия, с такой поэтической силой они написаны. Так вот: когда Мастер и Маргарита идут к своему новому дому, стоящему среди старого сада, — этот дом должен начать медленно таять в воздухе, как мираж. А потом превращаться в черепки и головешки. А снизу и сверху, справа и слева должен раздаться сатанинский хохот Воланда и его свиты: накололи, накололи! А вы что, дураки, правда поверили, что Сатана может вам предоставить покой, жилище и условия для творчества?! Что Сатана может творить благо?! Что художнику можно дружить с дьяволом, Фаусту по пути с Мефистофелем, Мастеру — с Воландом?! Эх, люди, люди. Сильно же вас испортил квартирный вопрос.

22 декабря 2005 года,

№ 240(24285)

Дмитрий Быков

В фельетоне Ильфа и Петрова о холодах 1935 года господствует кисловато-умильный тон — тон печати, которой еще дозволяется говорить об отдельных недостатках, но главные темы лучше уже не трогать. В начале можно поругать производителей термометров и замазки, но в конце обязательно подпустить сладкую фиоритуру о бальных перчатках милиционеров и своевременно взлетающих самолетах. Нам тоже надо помаленечку осваивать этот стиль, так что будемте упражняться.

Ильфа и Петрова в 1935 году поражала лживость москвичей, постоянно преувеличивающих холод за окнами. Меня в 2006 поражает другая их черта — легковерие. Поистине, человек очень быстро привыкает к хорошему.

Несколько теплых зим подряд легко убедили среднего москвича, что так теперь будет всегда. Между тем теплая зима — нечто вроде высокой цены на нефть: вопрос небесной конъюнктуры. Это хорошо переносится, но развращает. Человеку начинает казаться, что он держит Бога за бороду; что замерзать или стонать без электричества могут только жители каких-нибудь Ямало-Ненецких округов, но им-то всем и Бог велел, а мы внутри Садового кольца вечно будем процветать при минус трех, по области до шести. В мои школьные годы тридцатиградусный мороз — случавшийся, надо признать, ежезимне, хоть и ненадолго, — отнюдь не считался поводом пропускать школу, тогда как сегодняшний ребенок и при минус двадцати пяти предпочитает отлежаться под одеялом. Его право. Не хочу уподобляться ильфо-петровским дедушкам, которые в свое золотое время ходили купаться в шестидесятиградусный мороз, а теперь ворчат на всеобщую изнеженность. Но еще страннее искреннее удивление москвичей: как это, зима — и минус тридцать?! Чрезвычайная ситуация, караул, штормовое предупреждение.

Между тем на радио звонят из Нового Уренгоя с радостной вестью: ребята, а у нас зима на редкость теплая! Минус сорок три! Вот прошлая была — пятьдесят шесть, так мы даже праздник «Русская зима» отменили. Выживаемость провинции, готовность ее к любым испытаниям и стоическая уверенность, что это и есть норма, — представляются мне наиболее наглядным залогом того, что москвичи в конце концов будут вытеснены более жизнеспособными особями. Вероятно, мы переедем в теплые края, если только не вымрем там от птичьего гриппа.

Мы легко и охотно принимаем на веру грозное обещание Чубайса начать в столице отключения электроэнергии на случай, если морозы ниже — 25 продержатся дольше трех дней. Он ведь уже пообещал один раз, что сделает перестройку необратимой, — и пожалуйста, после его приватизации уже нечего обращать. В другой раз он пообещал забить последний гвоздь в гроб коммунизма — и где теперь коммунисты? Их и в более теплую погоду на митинг не вытащишь… В общем, если он сказал, то уж сделает. И никому в голову не пришло, что отключения электроэнергии по Чубайсу вовсе не обязаны быть столь же катастрофичными, как приватизация; что речь идет не о полном обесточивании половины нашего города, как случилось летом, но именно о попытке застраховаться от новой аварии на подстанции. Отключать будут не роддома и больницы, и не наши с вами частные квартиры, а объекты, которые наиболее затратны и при этом не первостепенны. Здесь открывается подлинный простор для творчества: начинается обострившаяся в условиях холода борьба за то, кто первостепенен, а кто нет.