Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Компания»

Обратите внимание, какие это скучные люди. С русским патриотом (как и с израильским крайне правым) двух минут не высидишь — они все талдычат про свои государственнические (религиозные) установки и про враждебное окружение; им весь мир чужбина, одни мы бедные и всеми попираемые, так соберемся же во единый кулак и покажем потрясенным врагам силу Божью! С русским либералом (и израильским крайне левым) еще скучней — они заводят шарманку про свои общечеловеческие ценности, а маскируют этими ценностями, как правило, обычную трусость и столь же обычное нежелание с открытым лицом встречать новые вызовы.

К сожалению, нерасколотых существ остается все меньше. А иммунитет к расколам — все слабее. Семьи распадаются, связи рвутся, дружбы трещат по швам. И даже в Израиле, как оказалось, нет вакцины против дьявольского вируса размежевания — евреи не удержались и разделились на оранжевых и синих, ровно как в Киеве. При этом постоянно раздаются разговоры о том, что человечество в целом должно определиться — какие ценности оно ставит выше, государственные или личные? Потому что скоро белому человеку предстоит столкнуться с арабским вызовом, и уж тогда… То есть кто-то хочет, чтобы уже и все человечество разделилось и самоистребилось, причем победит заведомо половинчатая идея. А на главный вопрос — надо ли было уходить из Газы — у меня ответа нет. Потому что это один из вопросов дьявола. И вина Шарона, если она есть, — не в том, что он на него ответил, а в том, что допустил его постановку.

22 августа 2005 года

№ 378, 22 августа 2005 года

В последнее время суперактуален запрос на ценности рода и семьи. Есть даже Русское Общественное Движение — аббревиатуру составьте сами. Фильм «Бедные родственники» — о том, как разрубленное тело народа срастается, невзирая на все жульничества, обломы и хитрости властей, — начинает триумфальное шествие по экранам. «Родственники» — обобщающее слово Павла Лунгина при длинном ряде однородных членов, которые наше кино выстраивает еще с насквозь фальшивой михалковской «Родни» (1982): «Мой американский дедушка» — «Американская дочь» — «Мама» — «Папа!» — «Брат» (1 и 2) — «Сестры» — «Свои». Как правильно писала Виктория Белопольская, инстинкт родства — последний, который вообще остается. Падают идеологические скрепы, исчезают интеллектуальные совпадения (поскольку интеллектуальная жизнь сходит на нет) — и правит бал дремучий, темный, древний корень: та самая родовая общность. Этот мне брат, а вон тот — не брат.

Почему русские националисты абсолютизируют род — понятно. Для них ведь главное — аморализм: чтобы никакой морали вообще не было. Данный человек близок мне не потому, что я думаю, как он, или мне нравятся его сочинения, нет: я должен любить его, не рассуждая, потому что он из моего города, моего этноса. Отношения «свой — чужой» строятся в этой системе на том, что своих не выбирают. Но любопытно, что этот родовой патриотизм национального извода, при котором понятие «свой» выше понятия «пристойный», а в основе любой оценки лежат архаичные ценности (знатность, возраст, лицевой угол), теперь постепенно распространяется и на прочие части идеологического спектра. Уже и либералы все чаще заговаривают о семейных ценностях, уже и уважение к старости считается непременной добродетелью молодости, уже и в литературе возобладал жанр семейной саги — и не только у какого-то там Вересова в «Черном вороне», но и у вполне мудрой Людмилы Улицкой в «Казусе Кукоцкого». Семья становится главной ячейкой общества, главной ареной борьбы, а хороший человек сегодня — прежде всего хороший семьянин. Тот, кто умеет заботиться о себе и ближних. Такой мировоззренческий поворот (а на деле — глубокий мировоззренческий кризис) понятен и логичен. У нации не осталось никаких ценностей, способных ее сплотить. Не зря сказал Альфред Кох, что у нас не один, а два народа, и никакой из них пока не может взять верх. А что у всех общее? Правильно, семейственность и дом, на которых так легко помирить либерала с государственником. Вот веду я недавно ток-шоу о том, хороша ли семейственность в политике. Большинство левых и правых гостей сходятся на том, что порадеть родному человечку — не грех, а первый долг. Вот и помирились; хорошо, да?

И невдомек изобретателям новой общероссийской идеологии, что любить семью (родню, брата, место рождения) — так же примитивно, как любить еду, которая тоже ведь нас всех объединяет. Это все физиология, инстинкты и рефлексы низшего порядка. А начинается человек там, где эту животную природу преодолевает. Где братом ему становится чужой, за которого он готов душу положить. Где ближе Родины ему становится страна, живущая по справедливости. Где он может внимательно и трезво взглянуть на свой город — и покинуть его навсегда, потому что от этого города отлетела душа.

Впрочем, до таких высот сверхчеловечества Россия вряд ли воспарит. Что сейчас, что позже. Потому что для принятия христианства надо сначала отказаться от язычества. А чтобы стать сверхчеловеком, надо сначала стать просто человеком. У которого в отличие от зверя есть не только родня, самка и нора, но еще и кое-какие принципы, не сводящиеся к урчанию в животе.

29 августа 2005 года

№ 379, 29 августа 2005 года

Меня занимает вот какой парадокс: даже люди, родившиеся после советской власти, неохотно и не сразу привыкают говорить обо всем нашем «российское». Российское кино, российская нефть… В речи своих молодых коллег я постоянно слышу определение «советское». Или даже «советское, тьфу, российское» — вот так, в виде устойчивого трехчлена. И сам я никогда не назову новоприобретенный костюм или свежепросмотренный фильм российским — наверное, потому, что Россия, как она сейчас есть, еще более шаткое образование, чем СССР.

Я долго пытался разобраться в причинах этой бессознательной подмены — и не разобрался, честно признаюсь, до сих пор. Версий много. Самая лобовая и пошлая — что все советское было некачественным, а стало быть, данное прилагательное употребляется не как указание на место производства, а как оценка, что ли. Говоря филологически, прилагательное из относительного (или даже притяжательного, если речь идет о государственной символике) стало качественным. Тем не менее в этом смысле российское недалеко ушло от советского, а то и превзошло его в плохости: худо-бедно летаем мы до сих пор на советских самолетах, пользуемся советскими геологическими разработками и восхищаемся советскими кинозвездами. Так что, желая обругать что-нибудь, мы могли бы пользоваться словом «российский» с куда большим основанием. Возможна и другая версия: Россия остается безнадежным «совком». Но это полная чушь, ибо самое точное определение совка дал Пелевин: «Совок — человек, чья жизнь не ограничивается финансово-прагматическими интересами». Совершенно справедливо. Он живет в искусственном, пусть даже вымороченном, но все-таки идиллическом, очень головном пространстве. К нынешней России, где идеализму нет вообще никакого места, совок в принципе не имеет отношения: сейчас и представить трудно, что для целого поколения «Мастер и Маргарита» были важнейшим культурным событием, а Таганка — духовным светочем.