Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Компания»

Изменилось ли мое личное отношение к Дудиевой, которую я хорошо знаю как женщину умную и честную, после ее союза с Грабовым? Ни в малой степени. Мне стало ее только жальче. Я дружу со многими бесланчанами и представляю страшную кашу из оккультизма, православия и советского атеизма, которая выполняет сейчас роль официальной идеологии на Северном Кавказе. Немудрено, что там становятся популярны любые сектанты, в диапазоне от ДРУГГа до ваххабитов. Но союз с Грабовым для меня ни в коей мере не компрометирует бесланских матерей. Он доказывает только, что материнское чувство не признает логики, что горе не лечится пожертвованиями, что все бесланчане сегодня — в сущности, больные дети, и боль этих детей еще страшнее, чем страдания взрослого человека. И потому их претензии к власти, их реплики в суде, их свидетельские показания, противоречивые и путаные, — никак нельзя сбрасывать со счетов под предлогом всеобщей бесланской ненормальности. Для меня их доверие к Грабовому — в одном ряду с их требованиями к президенту. Ибо верить в воскрешение детей ничуть не более наивно, чем верить в готовность и желание власти доискаться до истины.

Это нормально, что они сошли с ума: ненормально было бы, если б после Беслана — и всего, что настало потом, — все они сохранили трезвый рассудок. Сегодня право голоса есть только у сумасшедших. Да только сумасшедшие еще и нуждаются в нем, если честно.

3 октября 2005 года

№ 384, 3 октября 2005 года

Это в общем не совсем про Сталина. Это про Есенина, чье 110-летие патриотическая Россия отмечает с таким воем и гиканьем. Я думаю, одну из главных своих ошибок лучший друг всех писателей совершил в 1935 году, когда посмертно назначил Маяковского «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Надо было, конечно, Есенина.

Маяковский — утопист, мечтатель, романтический мальчик, мечтавший жить «без Россий, без Латвий». Русский национализм ему смешон, как и украинский, и еврейский — на этот счет цитат достаточно. На него стоило делать ставку в периоды военного коммунизма и раннего НЭПа. Для времен имперской державности идеально годился Есенин — судя по тем категориям читателей, которые к нему наиболее восприимчивы. Апология хулиганства и бескультурия, ненависть к людям книги, к интеллигенции (хотя и сам он был далеко не лыком шит), отвратительная «почвенная гордость»… «Ведь этот хлеб, который жрете вы, — ведь мы его того-с… навозом…» — интересное «мы» в устах поэта, который после 1915 года в родное Константиново наезжал редко и без охоты, а о сельской жизни вспоминал с ужасом. Стихи Есенина не случайно так нравятся блатным — помимо настоящей, самоподзаводной блатной истерики в них есть родное сочетание сентиментальности и жестокости, столь характерное и для русского патриотизма в целом. Это надрывная жалость к себе и изуверская ненависть к остальным — «Мы самые бедные, но мы вам сейчас покажем!» — слишком знакомы всем, кто слушает русский шансон или читает публицистику «Нашего современника». Кстати, Есенину в высшей степени присуща и еще одна черта русского национал-сознания — установка на отрицательную селекцию (почему у нас начальство всегда оказывается сплошь некомпетентнее и тупее подчиненных). Есенин — поэт лозунга «Чем хуже, тем лучше». Апология скандала, хулиганства и падения — «Мне бы лучше вон ту, сисястую, она глупей» — все это, увы, важный компонент «Москвы кабацкой». Этот самоубийственный восторг, сопровождающийся ломкой не только своей, но непременно и чужой жизни, страшно близок патриотам. Теоретики этого клана, правда, предпочитают не гибнуть сами, но заражать остальных гибельным восторгом, наблюдать за их саморастратой и обвывать несчастных в груде «заупокойного лома». Вот их главное садистское наслаждение. Есенин как раз за свои слова заплатил — а вот начальству такая поэзия сильно бы пригодилась. Она учит подчиненных не ценить жизнь — ценнейшее качество народа с точки зрения патриотической идеологии.

Есенин очень подошел бы им. Можно сказать, что это не его вина, — но, увы, поэт в ответе за тех, кто его присваивает; апологеты Бродского из числа либералов — ничуть не лучше, и не сказать, чтобы Бродский вовсе не был на них похож.

Если бы советская власть стояла не на космополитических утопиях, если бы вовремя отказалась от интернационализма и разыгрывала национальную карту не только во время великих испытаний, она была бы почти непобедима. Так что будущий генералиссимус в 1935 году поставил не на того. Он немного не рассчитал с поэтом. Наверное, потому, что Лиля Брик в 1935 году написала ему письмо с просьбой защитить память Маяковского от забвения и небрежения, а за Есенина попросить было некому. Бениславская застрелилась, Райх замужем за Мейерхольдом… Найдись достаточно смелости хоть у одной из бывших возлюбленных — сталинская модель СССР просуществовала бы вечно.

Значит ли все это, что Есенин слабый поэт? Нет, конечно. Он поэт очень сильный, но специальный. И нынешний его юбилей — горькое тому подтверждение. У него есть все шансы попасть в лучшие, талантливейшие поэты нашей постсоветской эпохи.

10 октября 2005 года

№ 385, 10 октября 2005 года

Равноудаление олигархов в современных условиях — рискованная вещь. Олигарх — идеальный ньюсмейкер. И отлучение его от государства превращается в сплошной журналистский репортаж о тех местах, куда отправлен равноудаленный. Едет в Лондон — читаем о Лондоне. А отправляется в тюрьму — и вся Россия следит за российской пенитенциарной системой, что куда как дурно сказывается на формировании нашего положительного образа. Прямо хоть не равноудаляй.

Куда легче было Грозному, удалявшему Курбского, или Петру Второму, при котором вытеснили Меншикова, да и Сталину, выпустившему Троцкого. Теперь не то. Удалился в Англию Березовский — и мы регулярно читаем в его интервью о том, как уважают там права человека, в какой он безопасности и как часто ходит на хороший балет. Возглавил Чукотку Абрамович — и пресса рассказала, каково жить на Чукотке. Сел Ходорковский — и русская тюремная жизнь стала главной газетной темой.

Это вранье, что наш народ традиционно сочувствует заключенным и униженным. В народе силен злорадный дух мести, и процентов шестьдесят населения, по разным опросам, полагали, что Ходорковский сидит правильно. Но тут пошли рассказы о том, как именно он сидит. О суде, где казуистика и крючкотворство в мелочах оттеняют продажность и несоблюдение элементарных норм в главном. О тюрьме, где заключенного не предупреждают об этапе — и сообщить о нем он может только по прибытии на место, а до той поры о его странствиях не знают ни семья, ни адвокат, и делать с ним можно, что угодно. Сейчас в одиссее Ходорковского и Лебедева наступил новый этап, простите за невольный каламбур, — они пошли по этапу. Адвокаты, может, и не сразу узнали, куда, а журналисты называли по крайней мере два возможных адреса: либо образцово-показательная колония в Энгельсе, где сидел Лимонов, либо Ямало-Ненецкий округ. И если Лимонов в своем «Торжестве метафизики» кое-что порассказал уже об ужасах так называемой «красной зоны», то теперь, когда Ходорковский проследует по этапу, можно не сомневаться: пресса будет наводнена подробностями. А подробности эти таковы, что — вне зависимости от нашего отношения к Ходорковскому — ему начнут сочувствовать, а властям — перестанут. Ибо эти власти — чьими заслугами считаются стабилизация, вертикализация и даже высокие цены на нефть, в которых они уж вовсе не виноваты, — продолжают усугублять ужасы российского правосудия и заключения. Опасно сажать знаменитостей, даже если они руководят отвязанной партией или как-то не так приватизировали ОАО «Апатит». Лучшим способом возбудить всенародную ненависть к Ходорковскому было бы изолировать его на острове вроде Святой Елены, в окружении одалисок и вышколенной прислуги, а после программы «Время» — желательно с честным рассказом о жизни русской провинции — транслировать ежедневные репортажи с олигархического ужина.