Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Компания»

Сегодня «крайними» сделаны владельцы «Южкузбассугля» — оно и понятно, не Тулееву же признавать себя виновным за происходящее в крае. В том и беда, что поиск виноватого и выдумывание максимально серьезного наказания для него — самое любимое российское развлечение во времена «государственничества». Но к государственности такой подход не имеет никакого отношения — он-то и есть самое настоящее вредительство. У нас сейчас не так хорошо с демографией, чтобы устраивать новые массовые прореживания населения.

Значит ли это, что «Южкузбассуголь» ни в чем не виноват? Не значит, конечно. Все виноваты. Жаль только, что правду об истинных виновниках трагедии — равно как и об истинных ее причинах — мы услышим на каком-нибудь десятом покаянном съезде «Единой России». Да и то оглашать этот секретный доклад будут только членам партии, поэтому СПС, например, так ничего и не узнает.

20 апреля 2007 года

№ 15(460), 23 апреля 2007 года

При Ельцине все время что-то происходило. При Путине тоже происходит, но мы об этом не знаем и знать не хотим. Путин с поразительной, беспощадной ясностью обнажил бессмысленность всего. То есть будет так, как надо, даже если все мы, включая исполнителей, отлично все понимаем и совершенно этого не хотим. При Ельцине, наверное, все шло так же — большинство его решений представляются сегодня неизбежными, единственными, часто просто вынужденными. Но ощущения собственного бессилия, как ни странно, не было. Хаос — да, был, покруче, чем сейчас. Полный правовой беспредел. Произвол и взяточничество. Преступность и попустительство. Но ощущения, что от тебя ничего не зависит, что ты обречен и раздавлен, — не было. А теперь, вот поди ж ты, все выглядит гораздо цивильнее: нет уличных перестрелок, открытого бандитского произвола, пьянства в Кремле и разгула в приватизированных дворцах… Но гнетущее, мерзкое чувство полной бессмыслицы всех наших дел и начинаний — наличествует. И жить хочется гораздо меньше, чем при Ельцине, — хотя и стало легче, кто бы спорил.

Объяснить, почему это так, — несложно. Дело в том, что у всего происходящего в девяностые годы был конкретный виновник — Ельцин Борис Николаевич. Хоть он и заявил однажды, что во всем виноват Чубайс, — но мы-то знали, кто привел Чубайса. Ельцина упрекали во всем — в свободе и несвободе, беззаконии и произволе, катастрофическом обнищании одних и столь же катастрофическом обогащении других, — он был ответчиком за все, потому что и брал эту ответственность. И даже, кажется, получал от этого удовольствие. Вот уж кто был государственником от слова «государь»: папа, хозяин, начальник. И проявлялась у него эта ответственность — случай уникальный в российской истории — не в самовозвеличивании, не в увековечивании себя. Напротив, он делал все возможное, чтобы вызвать на себя огонь и ярость, принимая самые непопулярные решения и нимало не заботясь о том, что и как о нем говорят. Ни один журналист при Ельцине не то что не пострадал от его цензуры, но даже и не подумал о такой возможности. От киллеров, от беззакония, от местных властей — да сколько угодно; но чтобы от Ельцина или по его инициативе — никогда. Он не боялся быть тут самым плохим, самым непопулярным и во всем виноватым. А когда есть на кого свалить — жизнь гораздо приятнее, согласитесь.

При Ельцине еще была иллюзия: вот убери Ельцина — и что-то изменится. И есть разница, кто на троне: он или Зюганов, Лужков или Путин… Это сегодня стало понятно, что кого ни поставь — он будет делать все одно и то же, повинуясь не личной воле и не пожеланиям окружения, а темной логике истории, бездуховного, бесчеловечного и циклического процесса. А тогда казалось, что от Ельцина что-то зависит. А значит — и от нас. И хотелось жить — пусть даже ему назло, ради борьбы с ним (многие так и жили, и были счастливы). Это было время смыслов. Каждое слово что-то значило. Сегодня они неотличимы.

Страна, говорил психолог Борис Кочубей, приобретает контуры правителя и перенимает его черты. При Сталине усваивает его маниакальную подозрительность и восточную изощренную жестокость, при Хрущеве — глуповатость, доброжелательность и спонтанность, при Брежневе — интриганство и сонливость… При Горбачеве мы не знали и не понимали себя, но сильно уважали — в точности, как он. А при Ельцине мы просто были сильными и значительными людьми, неспособными устроить собственную жизнь, но участвующими в истории. Как он.

Это было редкое и приятное чувство. Главное, чем мы ему обязаны.

4 мая 2007 года

№ 16(461), 30 апреля 2007 года

Мне хочется дать один совет молодым, наивным людям, не бог весть как ориентирующимся в отечественной истории, на изучение которой я потратил большую часть жизни. У этих людей могут быть самые добрые намерения — я вообще никогда не возражал против лояльности и общественной активности, это много симпатичнее, чем подполье, и не надо делать вид, что подполье сегодня так уж чисто и независимо в моральном и финансовом отношении. Все хороши. Я просто хочу предупредить тех, кто рвется к вершинам власти, что именно их головы полетят первыми. У противника режима есть шанс, а у сторонника на определенном этапе — нет. Что революции пожирают своих детей — все мы знаем, но вместе с детьми им под руку попадаются куда более дальние родственники; фокус в том, что отдаленность родства прямо пропорциональна степени вашей будущей безопасности.

Я могу примерно объяснить, почему так бывает — в особенности у нас. Во-первых, во всякой революции наступает этап, когда — при полной канонизации ее символов и лозунгов — на содержательном, смысловом уровне наступает их отрицание и даже запрещение. Все революции делаются под знаменем свободы, но после их победы о свободе лучше забыть; все диктаторы начинали с требования демократии, и соратники — свидетели их нищей демократической юности — в какой-то момент становятся им без надобности. Вторая причина расправы с былыми единомышленниками — конкурентная борьба в среде победителей: в стане побежденных она далеко не достигает такой остроты, да и за что бороться? Третий механизм — неизбежный поиск ответственных: их, конечно, ищут и среди врагов (отсюда «вредительство»), но до врагов еще поди дотянись. А свои — здесь, под рукой. В наибольшей же безопасности оказываются нейтральные, сомневающиеся, в некотором смысле даже и двурушничающие — потому что интеллигент по определению видит две правды и двурушничает, так сказать, по обязанности: «обнявши, как поэт в работе, что в жизни порознь видно двум». Без этого соединения крайностей и примирения оппозиций литературы не бывает. Так что наилучшие шансы уцелеть — у интеллигента, которого никак не впишешь в тот или иной лагерь. Во времена репрессий нет ничего страшнее определенности. Если тебя есть за что схватить — схватят обязательно, и тем быстрее, чем ближе ты стоишь. Но если ты успел по врожденной интеллигентской мягкотелости — за которую тебя так корили убежденные борцы — посочувствовать и победителям, и побежденным, у тебя есть реальный шанс пережить тех самых борцов, учивших тебя несгибаемости.