Дмитрий Коваленин - Коро-коро Сделано в Хиппонии

Намертво.

Человек на песке со мной рядом. Крупные капли, высыхая неспешно, все еще покрывают частичками Океана его кожу на плечах, спине и груди.

Человек на песке со мной рядом немного отличается от того, что есть я. Он немного другой. И сейчас, когда прямо оттуда, — тем более.

Кожурой апельсина на белом песке — оранжевое его полотенце. Его книгу чуть в стороне от меня еле слышно листает ветер. Его губы слегка шевелятся, когда он разговаривает — сам с собой. Его голос:

— Мне кажется, еще раз вот так — и я уже не вернусь, наверное. Ты бы знал, мне сейчас…

Крики чаек смолкают. Тревожно.

— …Удалось-таки заплыть туда, где уже не пускало обратно. Как там странно тепло!

Плавно выгнувшись, тяжелая волна шипит и шлепается на песок перед нами. Лицо его на песке со мной рядом: снова свежие капли.

— Разве ты не чувствуешь, как Он смотрит на нас?

— Все мы как-нибудь… смотрим.

— Ты не чувствуешь. Когда он смотрит вот так на меня, я становлюсь чем-то… голым. И тогда дико хочется, чтобы он меня съел.

Поднимая фонтаны песчинок, человек со мной рядом вскакивает резко на ноги. Песок, песок — на лице моем, на губах. Ветер с моря, налетев неожиданно, слизывает — и, ожегшись, выплевывает в стылое небо наше одно на двоих апельсиновое полотенце. Оба молча следим, как оно, кувыркаясь в отчаянном танце, отлетает все дальше и дальше — к черной гальке у самой воды.

— И знаешь… Это почему-то совсем не стра-а-ашно-о-о-о-о!!!

Но у моря нет эха.

Запрокинув голову, раскинув в стороны руки, он со всех ног бежит прочь от меня вдоль по худенькой кромке берега, срывается с нее уже где-то на горизонте — и вливается крохотной каплей в седой Океан.

Я снова один на остывшем под вечер песке.

Фотокамера у моих ног. Брызги с его мокрых волос — на черном глазке объектива. Не хочется вытирать объектив, отчего-то я знаю: больше нет нужды в фотоснимках.

Слушаю.

Незнакомая тупая боль подступает из легких к горлу. Ноет, саднит изнутри своей невостребованностью отмерший некогда орган.

Человек на песке со мной рядом: озябший, и губы синие.

— Надень же хоть что-нибудь.

— Нет. Теперь все равно. Доплыть бы туда, где не страшно — и тогда будет вовсе не холодно…

Человек на песке со мной рядом прижимается крепче ко мне. Кладет мокрую голову мне на плечо.

— Говори мне о чем-нибудь…

Виски его — вкуса соли.

Глажу медленно мокрые волосы, и через них, нараспев — прямо в ухо:

— В ледяных океанских пучинах, где не видно ни зги…

Человек на моем плече закрывает глаза.

— …Даже мелкий безмозглый планктон чует тебя безошибочно. Флюоресцентной своей оравой кидается он к тебе хоть за тысячу миль. Вслед за ним — а то и просто погреться — подгребают мордовороты-киты. И прочая живность как-то сразу бросает дела свои и делишки, если вдруг проплывает поблизости. И вскоре сваливается в тебя все до кучи…

В горле странно першит. Я наспех откашливаюсь — только бы он дослушал.

— … Там, где ты, всем находится время и место. Рыбам и растениям. Животным и людям. Так было тысячелетиями… Так будет, наверное, вечно.

— Ну а ты?

Глаза его, серо-зеленые, как и небо над ними, глядят на меня в упор. Молча жду, когда они закроются снова. И только тогда улыбаюсь:

— И лишь я никак не могу распознать, где же ты… Ласковое. Исцеляющее все продрогшие, стылые жизни. Зовущее по ночам — мое теплое течение Куросио…

Вновь — распахнутые глаза:

— Нам еще не пора?

— Да, наверное… Собирайся?

— Я сейчас… Я последний разок!

Медленно-медленно человек на песке со мной рядом поднимается на ноги.

Он встает и уходит.

В зовущие чайками волны.

В остывающее от солнца небо.

Все дальше и дальше от берега.

Могучая черная гладь растворяет в себе, как кофе — беспомощный сахар. Вот уж нет его по колени. Вот растаял наполовину. Вот — одна голова…

И потом уже только пена.

Волны. Зовущие за собой и исчезающие, чтобы снова вернуться.

Две сигареты — это пятнадцать минут. Еще три — сорок пять.

Так уносишь ты, теплое Куросио, всех, кому еще есть чем слышать тебя.

Его книгу заносит песком, и страницы шелестят для меня все слабее.

Мои ступни на теплом асфальте по пути к остановке автобуса. Правая моя ладонь — в левой шлепанцы — сжав, массирует горло. Я все пытаюсь унять эту боль — так знакомую всякому, у кого хоть когда-нибудь резались жабры.

Я говорю тебе: «Пошли, сходим в детство?»

«Пойдем», — отвечаешь ты и тянешь ладошку к моей руке.

Кто еще мог бы мне так ответить? Люди заняты бесконечной Вселенской Стиркой, они кричат мне из ванных: «Как настроение?!..» Я смеюсь — нет, мне и правда забавно: что я им, туда кричать буду? «А ты крикни, жалко, что ли?..» И я уезжаю от них.

И тогда я говорю тебе, тихо так: а пошли, сходим в детство? «Пойдем», — отвечаешь ты мне. Так, будто ждал меня все это время.

Это очень, очень важно для меня — знать, что ты ждешь. Я тогда становлюсь совсем бесстрашным и даже не верю, что вообще умру когда-нибудь от чего бы то ни было.

Слишком уж все там меняется… Будь вечно таким же — ждущим меня. Даже если я пропадаю надолго.

Там, у них, бывает очень по-разному. Я сейчас кое-что расскажу тебе… Вот послушай.

Рот нужен людям для еды. Во всех остальных применениях он начинает жить несвойственной ему жизнью: все составные части его приходят в движение, совершая Работу По Утвержденью Порядка. Если вдруг ртов становится больше, чем один, уши отмирают, как листья у осенних деревьев, и тогда наступает зима. И если чьи-то глаза не впадают в спячку от холода, то прямо на морозе у тебя могут отнять всю одежду — «Ах, вы вконец перепачкались!» — и затеять Вселенскую Стирку, крича тебе из теплой ванной: «Ну, как настроение?..» Слова замерзают, не долетев до порога.

Если глаза не в спячке — то они в ванной.

Иногда люди совершают Работу По Утвержденью Порядка. Это случается с ними, когда они не помнят, что их кто-нибудь ждет. Тогда они, бедняжки, в растерянности начинают думать, что Все Меняется. А поскольку Все — это ОЧЕНЬ много, они не понимают, что со Всем этим делать, и с перепугу наводят Порядок вокруг — но так, чтоб только самим под него не попасть.

Тех, кому это удается, называют Сильными Людьми. Они действительно забывают, что их кто-то ждет! Смешные они, люди…

Картошку, чтобы долго-долго варить на плите, людям обязательно нужно чистить. А еще раньше — непременно купить ее на базаре.