Дмитрий Коваленин - Коро-коро Сделано в Хиппонии

Случайно ли ощущение, что Тавара Мати вспыхнула сверхновой именно на таком перекрестке? Одинокое эго «нашего» символизма — и «их» печаль от безнадежности попыток выразить чувство…

«…Человек, плача, делает горе своим господином. Человек, который пьет вино, делает удовольствие своим господином. Когда Сайгё [31] Сайгё (монашеское имя; в миру — Сато Нарикиё, 1118–1190) — один из ведущих поэтов древней Японии. В 23 года оставил военную службу и семью, постригся в монахи и всю оставшуюся жизнь скитался по стране. сложил:

— он сделал одиночество своим господином».

Человеческий мир вообще представлялся Басё «демоническим миром страстей», а человечество — «тонущим в грязной канаве». От суетного мира он пытается на какое-то время уйти к природе и просветленности.

«Глупый человек имеет много вещей, чтобы беспокоиться них… Те же, кто делает искусство источником средств существования, возбуждают свои сердца гневом и адской жадностью и топят себя в грязной канаве. Они не способны сохранить свое искусство живым».

Как нерасторжимы должны быть искусство и жизнь, так нераздельны должны быть знания и деяния… Задача, которую ставил Басё перед самим собой, заключалась в том, чтобы отстаивать именно практическую направленность мысли, что и провозглашал Даосинь — Четвертый патриарх дзэна.

И все же собственно дзэн начинается в сознании Басё, когда, споря с тем же Сайгё, он еще больше углубляет смысл одиночества: «Возвысить сердце пониманием высшей мудрости — и вернуться в мир простых вещей».

Один из ключей к пониманию дзэна — растворять свое одиночество в повседневной жизни…

Шестой патриарх дзэна Хуэйнэн (637–713): «Греховность с избытком пребывает в каждом из нас, и потому чисто внешний уход из нее — пустая иллюзия. Растворись в мирской жизни!»

Наконец, просидев в своей хижине около года, и сам Басё признается: «Как бы там ни было, в одинокой жизни нет ничего интересного. Нести свое одиночество к людям — вот настоящее искусство!»

Индия — Китай — Япония. От буддизма Махаяны дзэн отличается уже тем, что обращается не к блаженству нирваны, иного мира, а к тайнам сущей Вселенной. Высшая ценность — сатори: внезапное просветление, озарение, достигнутое в посюсторонней, обычной жизни. Существование же, согласно дзэн-буддистским отшельникам, заключается совсем не в том, чтобы рассуждать об Истине, о Будде. Истина и Будда — вокруг и всегда. Найди их сам и сейчас во всем, что тебя окружает, и прежде всего — в себе самом. «Тело, которое я созерцаю, неотличимо от Будды. Для чего же мне стремиться к нирване?»

Принцип ваби, выведенный в итоге размышлений и странствий Мацуо Басё — родоначальником японской поэзии нового времени — гласил:

«Человек, не вовлекай себя в борения жизни. Созерцательное отношение, бесстрастный взгляд — вот твоя высшая мудрость».

Так или иначе, сверхпопулярность «Именин салата» — «Салатовых дневников», как чаще называют книгу в народе, — говорит сама за себя: дзэн Тавары Мати по-прежнему предлагает нам отключиться от привычного образа мыслей, свежими глазами взглянуть на себя и свое окружение. Предлагает стать тем, чем мы были с Начала Вещей.

«Вы теперь найдите себя, — убеждал Басё, — с самого начала ничего не уходило от вас. Вы сами закрывали глаза на свою действительность… так вернитесь же в собственный дом».

Раскрытие сознания — для того, чтобы обрести прямое понимание сущности вещей. Для Мацуо Басё эта сущность раскрывалась в стебле ячменя и крике кукушки во время странствий.

Тавара стала странником в собственном городе. Решив однажды отправиться в этот путь, она вернулась в собственный дом.

Итак, веками продолжались поиски Истины: от реального — через ирреальное — к их смешению для понимания Красоты как подлинной сути вещей… И все вернулось на круги своя.

При всех трансформациях неизменным оставалось требование «недосказанности», «избыточного чувства». Если вперед шла жизнь материальная, менялся язык, то само это требование «надчувства» так и осталось отличительной чертой японского понимания прекрасного.

И танка Тавары Мати — по-прежнему танка.

Поэтические откровения молодой школьной учительницы принимаются читателями «на ура». После того как специально для Тавары создают две еженедельные телевизионные передачи, она входит в список самых популярных людей Японии 1987 года. Бесчисленные встречи, интервью и регулярные «уроки стихосложения» на страницах одной из центральных газет страны — все это порождает ни много ни мало поэтическую моду: стихами «сарада» начинает увлекаться молодежь, причем не только студенческая.

На имя поэта хлынул поток писем — экспериментов, так или иначе следующих «салатовым» традициям. Тавара выбрала, на свой взгляд, лучшие из них и опубликовала полторы тысячи стихотворений отдельным сборником — своеобразной антологией «народного творчества». А когда-то это было прерогативой императора…

В начале 1988 года Литературная академия страны за первую главу «Именин салата» вручает Таваре Мати ежегодный приз Кадокава «За произведения в жанре танка». Глава эта — «Утро в августе» — признается лучшим поэтическим сборником года.

Волна «салатового бума» вдохновляет творчество молодых художников и фотографов. В повторных изданиях, а также в переводах стихи уже сопровождаются отобранными самой Таварой фотографиями, акварелью, графикой. Паратройка композиторов создает навеянные «Салатом» мелодии для эстрады, для симфонического оркестра и даже для хора. Предприимчивый музыкальный бизнес, чувствуя момент, не замедлил выпустить этакий «музыкальный салат» из произведений Шопена, Дебюсси и других мировых классиков отдельным компакт-диском, который так и назывался — «Салатовая классика» — и предназначался для прослушивания в процессе чтения книги…

В начале 1990-х годов последовательницы «салатового течения» объединяются вокруг своего кумира, и в творчестве новой поэтической группировки обозначается явный феминистский оттенок. Сама Тавара оставляет преподавательскую деятельность и переходит на литературно-издательские хлеба, возглавив одно из сильнейших женских поэтических движений современной Японии. Кроме того, литературоведческая библиотека специалистов пополняется несколькими сравнительно-историческими эссе, в которых Тавара Мати пытается проследить связь современной поэзии с ее корнями — антологиями X–XIII столетий.