Н. Сильченко - Каменный пояс, 1975

Мы слушали перечисление городов, как слушали бы фамилии погибших родных. Старухи, глядя на черно-серые тарелки репродукторов, крестились.

В школе нас построили во дворе и зачитали списки. Нам повезло — класс оставался в прежнем составе. Только добавили пятерых. Учиться будем в небольшом здании на Советской, в двух шагах от бульвара и трех — от Урала. Красота!

Мы почти полным классом двинулись на Советскую и прошли мимо будущей школы (внутрь не пустили). Затем Аркадий, Филя, Эдик, Славка Воробьев и я пошли на бульвар полюбоваться рекой. И на свободе покурить. Эдик где-то ради такого случая добыл пачку «гвоздиков». К нам присоединился один из новеньких, которого, как оказалось, Эдик знал раньше.

Мы уселись на парапет, свесив ноги вниз, закурили, пуская дым точно на восток, в сторону, лежащей за Уралом, Азии. Тут и состоялось знакомство с новичком. Он был худ и черен, но рука была крепкой. Звали его Сережей Осениным. Чуть не Сергей Есенин. Конечно, спросили, а не пишет ли стихов? Увы, он стихов не писал. Ну, что ж, хватит на наш класс и одного поэта (таковым являлся я, именно мне приходилось писать в стенгазету стихи к каждому празднику).

Сережа оказался молчаливым. Смуглое лицо его было сосредоточенно-серьезным. Он, как и Эдик, курил по-правдашному, затягиваясь. Я сразу как-то почувствовал к нему расположение. Красивый, высокий, сильный, печальный — Сережа привлекал уверенностью в себе и некоторой загадочностью, что ли. По его виду, жестам, скупому разговору угадывалось раннее знание жизни. Он наверняка знал больше нас с Аркашей. Мы были фантазерами. И это порой ставило нас в весьма неловкое положение. И лишь однажды воображение сыграло, как сказал бы Эдик, положительную роль. Но об этом исключении потом, в свое время.

Побродили по роще. Шелестели на ветру тонкие тополя. По речной воде бежала рябь. Мелкая, как от дождя. Небо же было чистое, бледное.

Вечером Аркаша и Сережа зашли ко мне почитать «Два капитана» Каверина. Книжка была старая, пухлая, разъединившаяся по листкам. Читать такую очень удобно. Сразу одну книгу могли читать практически столько же человек, сколько в ней страниц. Сережа читал начало, Аркадий середину, а я дочитывал (уж который раз!) последние главы. Книга мне нравилась очень. Герой, Саня Григорьев, сирота, не пропал, а благодаря воспитанию силы воли сумел попасть в авиацию.

Мама пришла усталая. Взяла оставшийся суп, разогрела. Поставила чугунок на стол.

— Ну, герои, поможете мне? Берите ложки и — в бой!

Это у нее от отца передалось: шутить тогда, когда даже плакать хочется. Супа там в чугунке одному-то еле-еле... Мы отказались.

— Что ж не представишь друга?

Она улыбнулась бледными губами и показала на Сережу солдатской ложкой. Ей всегда нравилось, когда у меня товарищи. И чем больше друзей, тем ей отчего-то приятнее было. Хотя у самой подруг не было. А может, от того, что не было у нее подруг, она радовалась моему окружению?

— Понимаешь, мама, какая история — имя и фамилия у него почти как у поэта. Сергей, но не Есенин, а Осенин.

По идее эти слова должны были еще больше развеселить маму, но случилось совсем непонятное. Совсем на нее не похожее. Она вдруг бросила ложку в чугунок со злым громким стуком, встала резко из-за стола, побелела лицом. И чужим голосом сказала:

— Я вас очень прошу, Сережа, уйти сейчас же от нас.

Он медленно пошел к выходу. А мама, срываясь на крик, глядя куда-то вверх, в потолок, не могла остановиться:

— Я прошу не являйтесь сюда. Не смейте сюда являться! Пока я жива...

Сережа ушел. Мама стихла, уронила голову на руки. Я подумал, что она заплакала. Нет, она подняла голову: лицо ее было каким-то застывшим. Она подошла к кровати и одетой повалилась в постель.

Я ошалело разглядывал сброшенные ею туфли. Их купил когда-то давно-давно отец. Наимоднейшие туфли наимоднейшего цвета беж...

От отца не было писем уже четвертый месяц.

Так хотелось заплакать!

Пока я разглядывал туфли, незаметно ушел Аркаша.

Мы учились в третью смену. Вечером. При тусклом желтом свете. И те годы мне запомнились в цвете: рыжеватые, напряженно-молчаливые.

По натуре я разговорчив. Хотя часто моя болтовня вредила мне жестоко. И в целях закаливания воли я старался сдерживаться. Раз даже молчал два урока. На обоих получил по двойке.

На географии подкатился к Сереже, окольным путем решил выведать у него, почему мама так обошлась с ним. Ничего не узнал, но был изгнан «за разговорчики» Никанором с урока. Хотя надо честно и объективно признать, что с нового учебного года наш Никанор подобрел. Обычно он даже за паузу в ответе сердился и снижал отметку. Нынче паузы на оценку не влияли, но по-прежнему он сердился на мямлящих и язвительно ухмылялся, выписывал указкой затейливые узоры в воздухе.

С нового учебного года Волька начала носить новую прическу, которая сделала ее сразу старше, особенно, если посмотреть издали — прямо-таки взрослая девушка. Их девчачья школа располагалась напротив нашей. И домой доводилось ходить нам с Волькой вместе. Честно признаться, потому ходили вместе, что я хитрил, поджидал ее на углу. Именно на углу у меня всегда расстегивался портфель, развязывался шнурок на ботинке, отрывалась пуговица.

Волька загорела за лето сильно. Стала как негритянка. А волосы, теперь зачесанные назад, совсем выгорели, сделались белыми. Откуда-то появилась у нее новая, снисходительная улыбка и привычка щуриться, смотреть на тебя остро, будто свысока.

Как бы то ни было, а я любил Вольку. Любил давно. Со второго класса. И, как ни стыдно признаться, ревновал. Понимал, что ревность — пережиток капитализма, но ревновал.

...На толкучке продавали все, что угодно. Меня же особо привлекали старые книги. Именно там, у старушки в золотом пенсне, я купил за десятку (что за деньги! Буханка черного хлеба стоила восемьдесят рубликов!) потрепанную, без обложки, книгу какого-то мудрого француза. На все случаи жизни француз приводил соответствующие изречения. Я их учил наизусть. Укреплял память и, конечно, при случае мог выдать мудрую фразу и посоперничать с Эдиком. Так вот, ревнуя Вольку, я тщательно оберегал ее от длительных контактов с Эдиком и Сережей. Первый был красив и красноречив. Второй мог подействовать на Вольку, как человек, чье имя созвучно Есенину. Хотя в школе творчество «упадочного поэта» не изучалось, стихи его все читали взахлеб, а песни пели и в радость, и в горе.

Волька на этот раз вроде бы даже сама меня ждала. По крайней мере, я задержался, договариваясь с Аркашей насчет вечера (встретимся на бульваре! Или нет, лучше у моста...), в общем, я задержался, а Волька не ушла с угла.

— А мне купили новые ботинки, — сообщила она мне так, будто передавала сводку Совинформбюро, — тебе нравятся?