Н. Сильченко - Каменный пояс, 1975

Аркаша говорил, что наша задача помогать фронту хорошими отметками. А помогать семьям фронтовиков — это чья задача?

Павка начинал тоже не сразу. Он озорничал на уроках. Он любил девочку в нарядной матроске и с заячьей душой...

Вольке нравится наряжаться. Вон тогда ботинками хвасталась...

— Ну, слава богу! — соседка перекрестилась на отвалившийся розово-смолистый круг. — Благодарствую, иди, я сама тут уж справлюсь...

— Нет, — ответил я упрямо, — распилим все бревно, и тогда я уйду.

И с ужасом прикинул, что надо для этого сделать нам еще четыре раза. От пота слиплись волосы и на висках щипало. Я подумал, что соседка не согласится, но она покорно взялась за пилу.

Я пилил и не видел конца работе. Соседка вздыхала, посматривала умоляюще на меня. Наверно, она привыкла к мужскому руководству. Я в ее глазах был, какой-никакой, а представитель мужской высшей командной категории. Ну, что ж, раз не можешь вытравить из себя бабскую рабскую покорность, терпи тогда!

Время тащилось, как дряхлый верблюд. Я заметил, что время (как, оказывается, подметил вместе со мною еще один человек — ученый Эйнштейн) может идти быстро и медленно. И зря я в душе немного грешил на забывчивость друзей в последние дни: для них, занятых бурной жизнью класса, время летело мгновенно. Может, и Волька еще не знает о нашем горе?

Бревно мы распилили. Соседка заметалась, пытаясь чем-то отблагодарить меня. Конечно, я сделал обиженное лицо. И тут уж коротенько, но с удовольствием, отчитал соседку. Пояснил ей, что нет ничего выше бескорыстия. И окончательно убил бедную женщину выплывшей цитатой из французской книги:

«Творить добро — значит, действовать, а не через силу совершать благодеяние».

Отобрав у соседки топор, расколол все чурбаки. Хорошо, что мерзлая сосна кололась, как сахар, легко и споро.

Оказывается, когда втянешься, работа уже не кажется такой тяжелой, действуешь как-то автоматически.

Вечером мы с мамой пили морковный чай. К нам постучали. Я встал и открыл дверь.

Вот уж чего я никак не ожидал! Пришла Людмила Александровна. Она кинулась было к маме, но, натолкнувшись на молчание, сразу сникла и присела на краешек стула.

— Извини меня, я не могла не прийти в такое...

Людмила Александровна всхлипнула и, почему-то повернувшись ко мне, проговорила тихо и просяще:

— Я на минуточку. Я не буду раздеваться. Я уйду сейчас...

Затем обратилась к маме:

— Значит, это правда?

Она казалась постаревшей, глаза ввалились и стали еще больше, платок обрезал лицо и делал его монашеским, строго-бледным. Мне было жаль ее. И так хотелось сказать ей что-то приятное...

— Вы бы разделись... у нас тепло.

— Правда, — тихо сказала мама. И не понятно было, отвечает она на вопрос Людмилы Александровны или подтверждает мои слова.

Людмила Александровна порывисто встала. Я не мог даже придумать каких-нибудь отвлекающих слов, которые принято говорить в таких случаях.

Мама тоже встала. И они стояли одна против другой. Испытующе и горько разглядывая друг друга. Мама смотрела будто сквозь гостью, смотрела прищуренными глазами, и какая-то не добрая дремлющая улыбка скользила на ее потемневших губах. Людмила Александровна глядела широко раскрытыми, будто остановившимися мертвыми глазами и, казалось, прислушивалась к чему-то, творящемуся внутри ее, как больной прислушивается к боли.

— Вот и конец, — в мамином голосе прозвучала усталость. Но стояла она, напряженно выпрямившись, подчеркивая, что гостье пора и честь знать, пора уходить.

— Мы не виноваты, — начала Людмила Александровна громко, а затем все тише, будто ее быстро уносило течение далеко, далеко, — ни ты, ни я, ни он... не виноваты! Так пришлось... одного и того же человека...

Я стоял, и в ушах моих тоже билось течение, шумело волнение. Я вздрогнул, услышал напряженно-жесткий мамин голос:

— Выйди-ка, выйди же!

Я не успел обидеться и ушел во двор. И на холодном ночном ветру почувствовал себя маленьким и лишним, Но тут вдруг дошла до меня вся сцена встречи мамы с Осениной, она как бы пробежала убыстренной киносъемкой передо мной, и ясно уже я осознал, почему был изгнан из нашего дома Сережка...

Не успел я поразмышлять над всем этим, как мимо меня прошла Людмила Александровна. Отойдя шагов пять, она пошатнулась, я хотел было броситься, поддержать ее, но она сама повернула назад. Она обняла меня. Лицо ее было мокрое, и вся она — вялая и слабая.

Мы стояли на ночном ветру, продувавшем пустой темный двор, и мне вдруг, к стыду моему, захотелось крепко обнять эту женщину, прижаться к ней...

— Вас проводить? — наконец спросил я.

Она тяжело покачала головой.

— Иди домой. Ты ей нужен сейчас...

Она пожала мне локоть и пошла через ночной ветреный двор, сквозь серый дымящийся снег. Я последовал за ней, проводил ее. Но она ни разу так и не обернулась.

...У нас дома все было как час назад. Будто ничего не произошло. Только чай остыл.

Мама при моем появлении стала зачем-то двигать чашки, перекладывать ложки. Одна ложка выскользнула из ее рук. Упала, звеня, на пол. Я поднял ее. И заставил себя посмотреть маме в лицо...

Мама устремила свой ласковый взгляд, но далекий, растерянный, не мне предназначенный. Она, как и Людмила Александровна, словно бы прислушивалась к чему-то своему, дорогому и томящему, уже никогда не повторимому...

Надо было учиться. Надо было жить. За последние дни класс наш как-то повзрослел, на уроках сидел тише (кроме немецкого), двоек стало меньше.

Илюха задавал на дом помногу, но никто не возмущался.

А тут произошло нечто из ряда вон выходящее, как выразился Эдик. Были прерваны уроки, и всю школу выстроили в коридоре. Директор, тая улыбку, придирчиво оглядывал всех, лично поправлял воротнички, кому-то застегнул пуговицу. Затем он взглянул на часы и, припадая на протез, поспешил к репродуктору. Включил на полную громкость.

И торжественно-волнующий до слез, мужественный голос Юрия Левитана объявил:

«В последний час! Наши войска полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда. Второго февраля историческое сражение под Сталинградом закончилось полной победой наших войск...»

Директор стоял по стойке смирно. А «немка» наша улыбалась, и слезы лились по дряблому ее лицу. Но она не вытирала их, лишь комкала в коричневой руке кружевной платочек.

К концу уроков дежурный принес праздничные «корябушки» из белого забытого хлеба, и на каждом ломтике сверкала щепотка настоящего сахарного песка. Такого праздника более уже не праздновал никогда...

Придя домой, я неожиданно увидел маму. Сказал ей о Сталинградской победе. Она уже знала, конечно.