Газета День Литературы - Газета День Литературы # 177 (2011 5)

В Кильмези я впервые поднял глаза к небесам, в Кильмези увидел цветение и умирание всего живого, здесь, здесь впервые поцеловался, здесь впервые увидел возвышенный над толпою, плывущий на страшный суд гроб с покойником; здесь крал сирень для неё, для единственной, и, спустя время, крал астры для новой единственной; по этой улице, навстречу солнцу, шагал с граблями и вилами на плече, на лесные луга за Вороньём, а сюда, по берегу, за судострой, как его звали, за лесопилку, шёл на заречные луга; сюда, по Красной горе и дальше, шёл на Вичмарь, на кирпичный завод; сюда и здесь… Нет ни одной тропинки, ни одной доски деревянного, давно истопленного в зимних печах тротуара, куда бы ни ступала моя нога, босая или в валенках, или в сапогах, или, уж совсем по-модному, в ботинках. Но где, где то место, на котором я услышал, как меня окликнули. Или кто-то окликнул. Кто? Этот оклик явственно слышу всю жизнь. Это было за школой, на дороге к логу.

Было солнце, весна, голод. Я выдирал из земли какие-то корни и ел. Цвели мелкие липкие цветы, я собирал их, чтобы принесли маме. По примеру отца, он всегда приносил цветы. Вообще у нас в доме всегда были цветы. И под окном тоже. И всю жизнь со мною цветы. И я очень рад, что жена моя отдаёт всю маленькую трёхсоточную одворицу нашего подмосковного полдомика только под цветы. О, вопрос о жене в Кильмези был первейший. Кто такая, откуда? Как смогла нашего Володю захороводить? "Не вятская, – признавался я, – но тоже хорошая".

Да, но тот день, тот оклик с небес, ведь он был, ведь я его не выдумал, я слышал. Я бежал с цветами для мамы, с хвощами для младших брата и сестрёнки. Старшие, казалось мне, заботились о себе сами, а о младших должен был заботиться я. С небес, с небес меня окликнули. Назвали по имени. Я замер, ждал, что ещё что-то услышу. Нет, тихо. Помню дорогу, на которой стоял, тёмно-жёлтую пашню справа и траву слева. И этот голос, глас, оклик. Ну, не выдумал же я его. Значит, я был не один среди пространства, Берегущий меня сказал мне: "Не бойся, Я с тобою".

А ещё в этот год было паломничество на Святую землю. Везде: и в Иерусалиме, и в Вифлееме, и в Назарете, на Фаворе, в Тивериаде, Хевроне, Иерихоне – везде молился о родине, о России. Неужели такая нам суждена кара, что Россия погибнет при нас? Нам ведь тогда не отмолиться. Не на пустое место мы пришли в мир, делали первые шаги по земле Святой Руси, неужели закончим свой путь, шагая по чёрным пустырям и белым костям?

Вот тут росли высокие мальвы, стояла скамья, на которой столько много сказано тихого и нежного; как лёгкая целебная паутина висят в воздухе те забытые слова. Слова забыты, но не любовь. Разве забыты пылающие костры осени, в которых сгорала листва и небо приближалось к начинающим дымить трубам, разве забыты яркие снега январского рождественского полудня, а весна! Её разливы, её пушистые вербы, прилетавшие с юга птицы. И тёплая вода Поповского озера, и девчонки в коронах из цветов кувшинок, и ромашки. Бархатная ласковая пыль летних дорог, долгие светлые вечера, когда вся кильмезская молодёжь гуляла от аптеки до почты по деревянным мостовым центральной улицы. Ничего не прошло! Всё только укрупнилось. Это надо было пройти весь мир: узкие шумные улицы Ближнего Востока, северной Африки, мостовые Рима, мосты Венеции, Елисейские поля Парижа, все придунайские и прирейнские страны, весь восток, чтобы понять: лучше Кильмези только рай небесный.

Такое ощущение, что я всегда жил одновременно и в Кильмези и в постижении мира. Слышал прекрасную музыку и представлял её звучащей над родимым селом; заставал ли где дождь, он слышался мне в шорохе воды сквозь листву деревьев Кильмези; восходила луна – и я видел её сияние на замерших к ночи цветах кильмезских палисадников. Вообще, если говорить о луне, то она в Кильмези своя, одна такая, больше я такой луны нигде не видел. Так сотворил нас Господь, что пройдя путь от детства к старости, мы возвращаемся к детству, не впадаем в него, а вновь проживаем в своей памяти. Жизнь была долгая – все обиды забылись, осталась радость.

Люди стареют быстрее домов, дома стареют раньше деревьев, но и деревья, возвысясь до отведённого им предела, умирают, а память – главная часть души, с годами молодеет. И понимаешь, что всё было неслучайно: взгляд, дорога, слёзы, торопливые письма, нервные звонки, – всё укладывалось в памяти и жило в ней в своём порядке, не так, как мы, люди века сего, жили, а как надо б было жить. Но уж не переживёшь заново, и не надо, и то слава Богу. Сколько сверстников и более молодых ушли в иные пределы.

Перед отъездом я ещё пришёл на кладбище, и ходил по нему, будто тоже по Кильмези, но уже по другой, таинственной и притягательной. Как уходили односельчане, как прощались с нами, почему так рано ушли от ослепительного сияния ночных созвездий, от летнего зноя, от весенней сырости. Почему перестали смотреть на радугу, такую близкую и недостижимую, как понять? Они ушли в иные дали, где нет воздыханий и горестей, но жизнь бесконечная.

Время сильнее пространства – вот я вновь уезжаю из Кильмези, вновь оглядываюсь, и так щемит сердце, как будто больше не приеду, будто увижу Кильмезь только из запредельных высот. Летит машина к северу, вышли на обочину, и стоят ребятишки с вёдрами брусники, собранной под соснами страны детства. Колёса крутятся, натягивают нить пространства, она вот-вот оборвётся… Лес, поле, засветился восток, начались мысли о дальнейшей жизни, нить истончается, слабеет... оборвалась…

И вновь я живу или думаю, что живу, вдали от родины, в столице России. Но ведь надо же и здесь жить русским людям. Не отдавать же врагам Москву. Но сердце моё в Кильмези. И минуты счастья пребывания в ней я увеличиваю часами воспоминаний. Я мысленно иду от любого места любимого села к любому другому месту, будто меня кто позвал, или попросил моей помощи.

Кильмезь – сердце моё. Я долго жил и жил только для того, чтобы понять, что всё земное – пролог к вечности. Но если Кильмезь – пролог к вечности, её предисловие, начало, то какова же вечность? Какую заслужим.

Кильмезь, Кильмезь, счастье моё земное, предтеча небесного. Если я помню тебя, значит, и ты помнишь. Просыпаюсь ночью, обращаюсь к востоку, и вижу его в тихом золотом пламени лампады, освещающем иконы, и прошу восхода солнца на каждый день, и жду его. И дожидаюсь. А как иначе – оно же с родины. А родина моя не оставит Россию без солнца.

ГОЛУБОК

Приехал в Никольское. Зима, ещё темно, холодно. Вытаскиваю из сумки ключи и даже вздрогнул – под крыльцом кто-то зашевелился. А это голубь. Белый, маленький, весь замёрзший. Даже и сил у него не было отбежать. Внёс я его в дом, посадил на тряпочку в кухне. Стал хлопотать. Налил в блюдечко воды, в другое мелко-мелко накрошил сыра, положил ещё кусочек масла. Ещё растёр в порошок печенишко. Пододвинул поближе. Но голубь даже и не смотрел. Видимо, так замёрз, что было не до еды.