Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6302 ( № 47 2010)

Мы с ней познакомились в Grand Opera, где проходил оперный фестиваль Рихарда Штрауса. Жан снабдил бегущим переводом все спектакли выдающегося немца и пригласил нас с сыном на «Каприччио» – своеобразное действо, на протяжении которого в замке красавицы графини влюблённые в неё поэт и композитор вместе с гостями пытаются речитативно решить, что важнее – слово или музыка. Мы приехали на второе отделение, когда в бесконечный разговор вклиниваются элементы итальянской оперы-буфф, и всё становится повеселее. Однако мой сын придерживался другого мнения. Ему быстро наскучило непонятное действие на сцене, а также текст строки на французском, которого он не знал, знаменитый потолок, расписанный Марком Шагалом, малоразличимый в сумраке зала, нарядный красный бархат и позолота лож, пропахших театральной пылью, и он стал развлекаться доступными ему средствами в рамках своего раннего подросткового периода. Он надувал жевательную резинку и поскрипывал паркетинами. Странно, но нашим соседям и мне его действия не нравились. Они всё чаще с укором оборачивались, а я всё сильнее толкала его ногой и всё громче предостерегающе шипела. Пришлось прибегнуть к крайней мере и выдать 20 франков на мороженое, что вполне его примирило с творчеством Рихарда Штрауса, а мне и окружающим позволило спокойно дослушать арии вперемешку с речитативами.

Вообще с немецкой оперой в Париже мне не очень везло. «Тристана и Изольду» тёзки Штрауса Рихарда Вагнера давали в Опера Бастий в американской постановке под управлением нашего Валерия Гергиева. Нас с мужем пригласили на премьеру, но мы смогли пойти только на генеральный прогон. Средневековая история драматической и куртуазной любви Тристана и Изольды в интерпретации Вагнера превратилась в страшную кровавую и роковую трагедию ночь-любовь-смерть. Американцы прочли всё буквально. Почти в полной темноте (т.е. в ночи) на чёрной сцене (страх) одетые в чёрное (рок) действующие лица как-то двигались, а заодно и пели. Исполнительница заглавной партии занемогла, и её подменила высокая стройная певица, прикованная к пюпитру под направленным на неё лучом прожектора, чтобы лучше видеть малознакомые ноты своей партии, а во втором действии она просто исчезла, так как уехала на свой собственный концерт. И ничего, сидящий в зале отряд не заметил потери бойца, ибо всё внимание было приковано к огромным белым экранам над чёрной сценой. Экраны (любовь) жили своей собственной жизнью. На них немолодая усталая обнажённая пара, мужчина справа, женщина слева, наглядно пытались показать страсть героев после ошибочно выпитого любовного зелья. Наверное, по замыслу американского режиссёра, в медленных невыразительных движениях скрывался особый, только ему ведомый смысл, потому что мы, зрители, недоумевали, как опавшие груди Изольды, смахивающие на оладушки, и поникший член Тристана могут символизировать непреодолимую роковую страсть – любовь. Третье действие прошло без нас. Во втором антракте мы высказали восхищение маэстро Гергиеву, пожали руки гордым самоуверенным американцам со словами: «It’s very very interesting» – и чудесно провели время, выпивая и закусывая в brasserie на площади Бастилии, где от тюрьмы, разрушенной революционной толпой 14 июля 1789 года, остался лишь символический белый круг.

Не знаю, как парижская критика отнеслась к американской версии Тристана и Изольды, знаю лишь по собственному опыту, что французов сложно чем-либо удивить. Однако мне это удалось. Изображая гостеприимных хозяев, французы задают вопрос: «Ну как вам у нас в Париже?» Заранее уверенные в восторженном ответе, они тут же спрашивают: «А где вы остановились?», чтобы снисходительно одобрить место вашей дислокации. И тут-то я потрясала неокрепшее галльское воображение, сообщая индифферентным голосом для пущего эффекта: «Да вот, у друзей в Сантэ». Далее следовал искренний взрыв громкого удивления: «В Сантэ?!!» Дело в том, что Сантэ – это самая большая и известная парижская тюрьма с незамысловатым названием «Здоровье». В тюрьму я попала по приглашению своей немецкой приятельницы Андреа, вышедшей замуж за очень положительного и серьёзного уроженца Бретани Филиппа, ставшего в 30 лет директором знаменитого исправительного учреждения. Им полагалась служебная квартира из нескольких комнат, в одну из которых меня и поселили. Мне выдали охранно-пропускной документ. Простой листок бумаги за подписью Филиппа с его личной маленькой круглой печатью удостоверял, что я гостья и мне надо оказывать помощь и внимание, выпуская и впуская в тюрьму. Ежедневно улыбчивые и вежливые сотрудники охраны Сантэ желали мне хорошего дня утром, а вечером, впустив по звонку в проходную и заперев за мной дверь, любезно интересовались, как я провела время и всё ли у меня в порядке, после чего открывалась дверь в первый внутренний тюремный двор, откуда можно было попасть в административные, жилые помещения и ресторан для персонала с приличной едой за сущие гроши. При небольших зарплатах служащие имели бесплатное медицинское обслуживание, общежитие для иногородних, пятинедельный отпуск и другие льготы, делавшие работу в местах заключения более привлекательной. С осуждёнными я встречалась в местном ресторане, где они оправдывали своё содержание в тюрьме, работая официантами, поварами и посудомойками. Одеты они были в одинаковые жёлтые сорочки и коричневые брюки. С тех пор мужчины в рубашках жёлтого цвета ассоциируются мною исключительно с исправительными заведениями, и я с трудом удерживаюсь от желания спросить: «Простите, вы случайно не из Сантэ?»

И тюрьма, и опера, и встречи с актёрами приключились в разное время, в разные годы. И ещё было много-много всего: и эпизодов и историй, и судеб, но им придётся подождать до следующего года Россия – Франция.

А завершая этот год, я возвращаюсь мыслями к первому посещению Парижа. В последнее утро перед отъездом вся группа с большим или меньшим трудом после затянувшейся отвальной вскочила ни свет ни заря и устремилась к Сене бросать монетку, чтобы вернуться. И хотя я верю в эту примету, в то утро моя денежка в речные воды не попала, я проспала. Расстроенная, чуть не плача, по дороге в аэропорт я вглядывалась в оконные глаза серых домов, мелькавшие за автобусными стёклами, шептала слова любви приручившему меня городу, спрашивая его: «Ты позволишь мне встретиться с тобой ещё раз?» И он мне ответил «Да», потому что в какой-то момент во мне возникла твёрдая уверенность – я вернусь сюда и вместе с великим шансонье Шарлем Тренэ спою:

Revoir Paris

Un petit séjour d’un mois

Revoir Paris

Et me retrouver chez moi

Seul sous la pluie

Parmi la foule

des Grands Boulevards

Quelle joie inuïe

D’aller ainsi au hazard…