Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6303 ( № 1 2011)

Присутствующие дамы, без сомнения, натуры утончённые, не могли взять в толк: что с ними вдруг такое происходит? Что это за гипноз?

Мужская часть общества утвердилась во мнении: тётки сходят с ума, а это опасно, карьера может рухнуть! Скрипаль-композитор – дерзок, а в музыке вольнодумен! Женщину, как и политику, и норовистую лошадь, надо держать в узде. Всем известно: женщины любят ярких героев и мучеников, злых уродов и нарциссов глупых, да и кого они не любят, когда хотят любить? Когда внезапно заболевают какой-то горячкой, лихорадкой – и кто знает, куда заведёт их эта бацилла? Государства рушились из-за женских недугов и «порывов», история знает примеры!

Мужчины маскерада ещё никак внешне не проявили своего смятения, когда мадам Трейе3 взялась за дело – первой упав в обморок. Она только представила длинные пальцы скрипача там, где может представить себе красивая молодая дама с воображением, как голова её закружилась, а ножки уже не способны были удержать её невесомое тело, подобное зонтику одуванчика. Веки её трепетали. Уста раскрылись, обнажив белые зубки, кои, впрочем, успели перегрызть не одну мужскую выю. Её усадили в кресло и принесли лимонаду. Обморок при столь дружеском участии быстро, к счастью, кончился.

Паганини, продолжая играть, увидел спонтанный недуг одной из дам, вздохнул и хмыкнул, кто-то слышал это – «хм-хм», и после нескольких виртуозных пассажей медленно опустил скрипку, как услаждённую женщину, – отдохни, любимая…

Никколо всегда по-кошачьи чувствовал зал, всё, что происходит за узкой пропастью-барьером, отделяющим его от публики. В азарте игры, нарастающем крещендо, он накаливал в музыкальном тигле своё сердце и вливал его в уши разнослышащей публики. Он не мог закончить концерт и уйти со сцены до тех пор, пока не убеждался, что «добил» тех, за барьером, и не превратил их в единое вибрирующее ухо. Аплодисменты были неоднородны, что и выражало настроение зала.

Паганини положил скрипку на рояль, где стоял высокий с гербами бокал, и отпил шампанского. Сухой рот покалывало, а левое предплечье ныло тягучей болью. Сломанная ещё в детстве ключица неправильно срослась и при долгом музицировании болела и ревновала Никколо к избраннице – скрипке Страдивари. Она не любила скрипку, но если бы он сказал ключице: «Рядом с тобой натянуты мои жилы. Я возьму смычок, и ты запоёшь!», – она бы запела, но он, стоя боком к публике, молча тёр её ладонью, пытаясь избавиться от назойливой, ноющей боли.

Никколо уж было хотел продолжить концерт исполнением своих «Карнавальных зарисовок», как вдруг услышал за спиной:

– Господин Паганини! Вы играете на скрипке Страдивари, но во дворце есть бесценное чудо Амати, вот оно!

Никколо повернулся к говорящему и увидел густонапудренного мужчину в парике и старинном камзоле. Его вкрадчивый холодный голос раздражал, как, впрочем, и глаза – жёсткие, рыжие, редкие по цвету; на раскрытых ладонях в белых перчатках лежала скрипка Амати со смычком, и он протягивал их Никколо.

– Вы ведь любите подарки? Любите! Их все любят! Так сделайте подарок себе. Усладите нас своей музыкой на этом бесценном уникуме. Эта скрипка запела в 1629 году, когда вашему соименнику Николо Амати было тридцать три года, и он рождением инструмента возблагодарил Господа за своё появление на свет Божий и тот дар, коим Всевышний наградил мастера. Ну что же? Берите! И если её голос и ваша музыка совершат с нами чудо, а мы все в предвкушении, то она – ваша!

Никколо взял скрипку с надушенных перчаток и заметил в глазах дающего холодные злые огоньки, а впрочем, это могли бликовать оплывающие свечи огромных люстр.

Зал молчал в каком-то странном, напряжённом ожидании.

– Если ты или тебя когда-нибудь любили, ты услышишь… хм-хм... – Паганини недоговорил, а как-то неожиданно нежно опустил скрипку на плечо, прикоснувшись к ней подбородком, галантно, с почтением, послушал строй: тон, и звук, и настрой были превосходны. Он отвёл смычок в сторону и секунду-другую отстранённо, молча покусывал губы. Глаза его пламенели. Он увидел себя маленьким мальчиком, и как он отбивался одной рукой от троих мальчишек на улице, спасая скрипочку, прижимая её к себе… Придя истерзанным, избитым, он принёс свою мучительницу домой невредимой, только дека запылилась… Он увидел отца, бившего его по пальцам смычком за одну неверную ноту в сложнейшем пассаже… Школа жизни для него началась рано и, верно, ещё не кончилась. Именно в такие моменты пробуждались силы, ему самому неведомые: когда он один в разбитой лодке, парус рваный, вёсла сломаны и неотвратимая стена воды навстречу, и нет страха, но есть силы от десницы Всемогущего!

…И Никколо почувствовал покалывание в языке, и немеющие губы, и то головокружение перед прыжком, и коснулся смычком струн… Гении не ведают, что порой они творят: звук, извлечённый им из деревянной коробочки, был так сердечен, и не смычком он извлекал эти песни, но Душой наполненно благозвучной… Лопнула струна… Это «тум-м» было слышно в тишине зала, а лопнувшая жила рассекла левую бровь маэстро. Капелька крови упала на веко, просочилась через ресницы и потекла по щеке, а он пел свою песню. Лангхофф утонул в тишине его звука! Лопнула вторая струна, тихо свившись покачивающейся спиралькой, а музыка не прекращалась, но лилась и двух струн было много в той музыке, что звучала, завораживая. Лопнула третья, размазав на щеке кровь от первой.

Осталась прима – самая тонкая и пронзительная струна, и она пела так, что если бы кто-то сказал, что у скрипки четыре струны, не одна, тот был бы не прав – у Никколо одна прима пела той настоящей, первозданной Благодатью, коею не добиться алгеброй «гармонию» распявшей.

Никколо опустил смычок. Размазанная кровавая слеза на левой щеке подсыхала…

Он не поклонился. Публика не аплодировала. Только потрескивавшие фитильки свечей и были слышны.

– А-а-а! – закричал бегущий к Никколо музыкант дворцового оркестра. Его парик сполз на правое ухо, обнажив потную лысину, он кричал своё «А-а-а», и его виолончель усиливала этот крик экстаза… – С вами! С вами! С вами!

И, неловко плюхнувшись на рояльный стульчик, заиграл вариацию только что услышанного.

Виолончелист трясся в исступлении, а к нему и Никколо уже бежал альтист, на ходу выигрывая то, что услышало его сердце…

Никколо засмеялся. Подпрыгнул и, упав на колени, заиграл примой Амати с виолончелью и альтом.

Трио импровизация!

Трио виктория!

Трио Рrestissimo!4

Нет, не убил Каин брата своего Авеля! Да, Тело-то лишил жизни, но Душу его нет! Подрезанные струны срастаются на Небесах!

Николай Святой, покровитель гения, видел кощунство и не допустил поругания, спас от происков бесовских.