П. Коган - О Джеке Лондоне

Одно из замечательных свойств его творчества — то, что он постигает человека в его нетронутой первобытности, что даже сквозь сознание современного цивилизованного человека писатель улавливает инстинкты его отдаленных предков, в современной борьбе видит древние, сложившиеся в доисторические времена побуждения; укрощенные веками, сдерживаемые и смягченные, отшлифовавшиеся в процессе развития общества, эти побуждения проявляются в своих первоначальных стихийных формах в известные моменты. И Джек Лондон любит улавливать эти проявления, потому что цивилизация наша запуталась в своих собственных изобретениях, слишком далеко ушла от естественной природы человека. Необходимо вернуть ее внимание к основным силам, движущим жизнью, сорвать все пышные, лицемерно расшитые одежды, которыми она прикрыла голый закон борьбы за существование. Он старается проникнуть в доисторическую древность, разглядеть зародыши будущего человека в его предках, живших «до Адама». Он слушает «зовы» предков, исконные зовы, которые можно уловить в их основной неизменности, при всех модуляциях, при всех наслоениях, рождаемых различными условиями жизни. Один из любимых сюжетов его повествований — антитеза первобытной жизни и цивилизации. Логика цивилизации, ее запутанное правосознание, ее извивающаяся, как змея, мораль, ее отвратительная философия, напрягающая усилия для объяснения и оправдания ее противоречий, — эта культура напоминает жалкого вора, изворачивающегося и лгущего перед ясной логикой естественного человека.

В этом свойстве его мироощущения скрывается одна из главных причин действия его романов на современного читателя. В эпоху такой коренной ломки сознания, какую переживаем мы, в эпоху ликвидации крупных, господствовавших в течение веков форм общественных отношений, такой пересмотр является естественным. Так было и во времена завершающейся ликвидации феодально-дворянского строя жизни, когда Руссо и его ученики во всей Европе прославляли первобытного человека. Противоречия и ложь, прикрытые изобретательным и хитрым умом цивилизованных адвокатов, становятся очевидными перед прямолинейным рассуждением простого ума. Поднявшиеся низы, долго верившие, требуют отчета.

Творчество Джека Лондона — художественное воплощение этой коллизии. Недаром его так долго гнали, недаром издатели, торговля которых зависела от общественного мнения, возвращали ему рукописи с требованием смягчить или выбросить страницы, оскорблявшие «нравственные чувства» мещанства. Но и само это мещанство с упоением читает Джека Лондона. Оно любит его героев, любит помечтать о том, чего не видит вокруг себя. Для этого читателя «омерзительный реализм» его романов является экзотикой, своего рода романтикой. Погрязший в своих будничных интересах, дышащий спертым воздухом своего благополучия, в своей жажде необычайного, мещанин находит удовлетворение этой потребности в приключениях, опасностях и отваге героев, изображаемых автором «Железной пяты».

Джек Лондон уловил идеальные стремления нашей эпохи.

Упадочная в своих господствующих формах, жизнь не способна к дальнейшему движению вперед. Она смутно ощущает те возможности, которые разовьются в новое мироощущение. Джек Лондон дал им конкретное выражение, сделал смутное ясным. Он умел находить ту обстановку и тех людей, в которых эти возможности скрыты, и умел показать их. Это искусство далось ему не без труда. Его писательский путь особенный. Он верил опыту больше, чем книгам. Он становился фактически носителем той или другой системы на практике, прежде чем узнавал название этой системы из книг. Он, по его собственному выражению, формулировал евангелие труда, не будучи знаком ни с Карлейлем, ни с Киплингом. Труд, работа — это все. «Гордость, с которой я заканчивал трудовой день, вам будет непонятна. Она почти непонятна и мне, когда я оглядываюсь назад, — пишет он в своей статье «Как я стал социалистом». — Я был таким верным рабом зарплаты, какого редко приходилось эксплуатировать капиталистам. Манкировать своей работой или притворяться больным я считал грехом, во-первых, против самого себя, во-вторых, против своего хозяина. Я считал это преступлением, равным измене». Так как он обладал прекрасным здоровьем и крепкими мускулами, так как он в то время не думал о стариках, больных и калеках, то он был индивидуалистом и от всей полноты сердца пел гимн сильным. Над его веселым индивидуализмом, как рассказывает он в упомянутой статье, господствовала ортодоксальная буржуазная мораль. Он читал буржуазные газеты, слушал буржуазных проповедников и приветствовал громкие фразы буржуазных политиков. Впоследствии он высказывал уверенность, что, если бы другие события не изменили его жизни, из него вышел бы профессиональный штрейкбрехер.

Эту перемену произвело бродяжничество. Он спустился до уровня подонков общества и был поражен, когда узнал, откуда берутся эти подонки. Многие из них прежде были такими же здоровыми и сильными, «такими же белокурыми зверями», как и он, но с ним они встретились уже измученные, искривленные, обезображенные трудом, тяжестью жизни и несчастьями, выброшенные своими хозяевами в качестве негодных старых кляч. Бродя с ними, дрожа от холода в товарных вагонах и вымаливая кусок хлеба с черного хода, он выслушивал многочисленные истории жизней, начинавшихся при таких же благоприятных условиях, как и его, с такими же — и даже лучшими — здоровьем и силами, как и у него, и кончавшихся здесь, на его глазах, на дне общественной ямы. Им овладел ужас при мысли, что когда-нибудь и ему изменит сила и он не сможет работать рядом с сильными и здоровыми. Он задумался и, подобно тому, как раньше был индивидуалистом, сам того не сознавая, так теперь стал социалистом — тоже бессознательно, и когда потом он набросился на книги, то не они сделали его социалистом, из них он только узнал, что уже был им: «С того дня я прочел много книг, но ни один экономический аргумент, ни одно логическое доказательство неизбежности социализма не повлияли на меня так глубоко, так убедительно и неотразимо, как повлиял тот момент, когда я увидел перед собой раскрытую пропасть общественной ямы, когда эта пропасть тянула меня к себе и я чувствовал, что начинаю скользить все дальше и дальше: еще один шаг — и я буду на дне».

И, наконец, Джек Лондон — писатель. Он наделен жадным любопытством, чувством любознательности. Он блуждает среди опасностей, среди разнообразных людей, охваченный бескорыстным стремлением к познанию. Когда ищешь тот стержень, вокруг которого группируются разнообразные свойства его многогранного характера, то кажется, будто таким стержнем является именно эта безудержная любознательность. Ею рождается и его страсть к бродяжничеству и его карьеризм. В нем изумительно сочетаются и активизм и рефлексия. Он живет всей полнотой жизни, но ни на минуту не перестает наблюдать ее. Он захвачен судьбой окружающих и вместе с тем видит в них объект своего художественного исследования. И даже к своему богатству стремится он только потому, что оно дает возможность больше видеть, больше узнать, больше изучить и обогатить сокровищницу своего ума.