Джеймс Мейвор - Граф Лев Николаевич Толстой

I. 1899

Я познакомился с графом Львом Толстым в 1898 году посредством переписки в связи с делом духоборов. Его сын граф Сергей был у меня в Торонто в начале 1899 года. В июле того же года я отправился в Россию и в Москве получил радушное приглашение посетить Ясную Поляну. Как-то в августе, около шести часов утра, я прибыл на маленькую станцию Ясенки, расположенную милях в двадцати от Тулы и в ста двадцати милях к югу от Москвы. На станции я нашел довольно обшарпанные дрожки с крестьянским возницей, в шапке которого торчало традиционное перо павлина. В Ясную Поляну я прибыл около семи часов, и вскоре высокая фигура графа появилась на веранде. Толстой сердечно приветствовал меня. В то время Льву Николаевичу был семьдесят один год. Для своих лет он выглядел хорошо. Его косматая борода еще не совсем поседела. Стоял он прямо, со спокойным достоинством, шел твердо, большими шагами. Как у многих русских, у него были широкие плечи и тонкая талия. Носил он обычные для себя сапоги, с заправленными в них брюками, и выцветшую крестьянскую рубаху, подпоясанную узким кожаным ремешком, за который обычно закладывал одну, а то и обе руки. У него был высокий лоб, большой и широкий нос, лохматые брови нависали над блестящими голубыми глазами, рот был большой, губы полные и подвижные, зубов почти не было. Взгляд его был добрым, рот же выражал твердость характера. Великий русский художник Репин изобразил его на картине босым (*). Я никогда не видел его в таком виде. Георг Брандес (*) называл его типичным мужиком, однако эти слова едва ли передают впечатление, которое он произвел на меня. Хотя Толстой и носил крестьянскую одежду, внешне и по манере держаться он не напоминал крестьянина. Ни один мужик не обладает таким пронизывающим взглядом, самообладанием и властностью.

(* Речь идет о картине И. Е. Репина "Л. Н. Толстой в лесу" (ГРМ). *)

(** Брандес Георг (1842 - 1927) - датский литературный критик. **)

Впоследствии я заметил, что его отношение к крестьянам своего поместья, хотя и дружественное, не носило полного равенства. В России я встречал помещиков, чье поведение отнюдь не было демократичным, но относившихся к своим крестьянам гораздо приветливее Толстого. Умственное и моральное различие между Толстым и его крестьянами составляло пропасть более широкую и непреодолимую, чем любая другая социальная пропасть. По-английски он говорил с едва заметным акцентом, хотя был в Англии только раз, да и то недолго. Толстой рассказал мне, что начал писать роман (*) после долгого перерыва и только потому принялся вновь за беллетристику, что собирается передать гонорар духоборам. Он сказал, что встает рано, кончает писать сразу после полудня, завтракает, недолго отдыхает, днем совершает прогулку пешком или верхом на лошади. Во время моего почти недельного пребывания в Ясной Поляне Толстой не выходил из кабинета до часа дня, посвящая утреннее время напряженной работе над романом "Воскресение". Мы обычно играли в шахматы в саду до или после пятичасового чая, а затем вновь в большом зале по вечерам после обеда. Иногда во время игры Сергей исполнял на фортепьяно Чайковского или Толстой читал мне Пушкина, а его сестра графиня Мария (**) раскладывала пасьянс. Толстой читал сладкозвучную поэзию Пушкина, полный участия, хотя иногда его испорченные зубы искажали дикцию. Возможно, он хорошо читал стихи, потому что сам не был поэтом. Каждый день он совершал продолжительную или недолгую прогулку в компании графини, а также одной или двух своих дочерей - Татьяны и Александры (Саши). Однажды, зайдя ко мне, Сергей сказал, что его отец хочет испытать мою выносливость длительными прогулками и посмотреть, на что я способен. Очевидно, Толстой остался мною доволен, и мы вместе совершили много продолжительных прогулок как во время моего первого визита, так и после.

(* Речь идет о романе "Воскресение". *)

(** Толстая Мария Николаевна (1830 - 1912) - сестра Толстого. С 1891 года монахиня Шамординского женского монастыря. **)

Толстой был внимательным и чутким собеседником. Интересы других людей волновали его, и он умел разделять чужие радости. Он говорил мне, что в восхищении от Кропоткина, и просил передать ему свои теплые чувства. Изо всех английских писателей больше всего он уважал Диккенса и Рескина (*). Толстой читал многие их сочинения. Восторг от Рескина я мог легко понять, но был несколько озадачен его оценкой Диккенса. Оказалось, что ни юмор Диккенса, ни его искусство рассказчика не привлекали внимания Толстого, ценил он лишь сочувствие писателя роду человеческому и его взгляды на образование. Толстой удивился тому, что я не знаком с Рескиным, и потребовал, чтобы я безотлагательно навестил его по возвращении в Англию и передал ему свои теплые чувства. Увы! Рескин был уже на смертном одре. Вскоре он умер, и передать ему что-либо мне не пришлось.

(* Рескин Джон (1819 - 1900) - английский писатель и теоретик искусства. *)

Я не хотел высказывать Толстому свое критическое отношение к некоторым из его сочинений, но все же спросил, читал ли он многочисленные книги по эстетике, цитируемые им в трактате "Что такое искусство?", недавно опубликованном (*). Он ответил, что ограничился небольшой книжечкой "Философия прекрасного" профессора Уильяма Найта (**) и не подумал обратиться к авторитетным трудам [*]. Я сказал, что есть много авторов, пользующихся всеобщим признанием в эстетике, значительно лучших, чем профессор Найт, и что, хотя его книга и является catalogue raisonne [**], ее нельзя считать важным вкладом в этот предмет. В сочинениях Толстого по искусству, как и в сочинениях, толкующих Библию (например, в его "Евангелии"), я нашел, что знания им необходимой литературы скорее отрывочны, а иногда и вовсе поверхностны. Толстой не был ученым, хотя и читал на многих языках и особенно часто, помимо его родного русского, по-английски, по-французски, по-итальянски и по-немецки. Он был в той или иной степени знаком с великими классиками; однако читал Толстой не систематически и со многими вопросами философии и богословия не был в совершенстве знаком. Нельзя сказать, что знал он многое и в науке. В двух отношениях Толстой был если не наиболее значительным в своем поколении, то по крайней мере выдающимся. В России никто не мог превзойти его как художника слова, за исключением, возможно, Тургенева, а среди англичан никого нельзя было поставить рядом с ним, кроме Мередита (***) и Томаса Гарди (****). А как пророку и провидцу ему не было равных в мире, за исключением Рескина. Хотя его роль пророка губительно сказывалась на его художественных произведениях и ограничивала их как в количестве, так, вероятно, и в качестве. В "Войне и мире" и в "Анне Карениной" нет морализаторства, но в "Воскресении" есть нравственная идея, привнесенная для того, чтобы вернуться к пророческому пафосу.