Джеймс Мейвор - Граф Лев Николаевич Толстой

(* Толстой Лев Львович (1869 - 1945) - писатель, публицист. Автор сборника ""Прелюдия Шопена" и другие рассказы" (М., 1900), воспоминаний "В Ясной Поляне" (Прага, 1923) и др. *)

У меня было время лишь для случайных наблюдений, однако признаки плохого управления имением резко бросались в глаза. Яблоки в саду были проданы еще на деревьях московскому торговцу. Их собирали работники, нанятые этим человеком, и под его надзором. Прежде Толстые заставляли своих крестьян собирать и отправлять фрукты под своим руководством. Дороги в имении были почти непроходимы днем и совсем непроходимы ночью. Деревня, без сомнения, приходила в упадок. Кирпичные постройки - эксперимент 1899 года, во время моего предыдущего визита - совершенно развалились; избы были ветхи, а вся деревня имела заброшенный вид. Я уехал из Ясной Поляны в крайне подавленном настроении. Несколько дней спустя я прибыл в Мценск и проехал миль тридцать до имения М. Сухотина. Когда я ехал по имению, то сразу понял огромную разницу между этим имением и Ясной Поляной. Здесь, без сомнения, за всем хорошо ухаживали, все были в достатке. Помещичий дом был прост - большая столовая соединялась с соседними многочисленными маленькими комнатками, хозяйственные постройки расположены близко к жилью. Госпожа Сухотина (графиня Татьяна) и ее почтенный муж радушно встречали меня, любезно приветствовал и Толстой. Граф довольно хорошо себя чувствовал, хотя я заметил, что за одиннадцать лет, прошедших со времени моего предыдущего визита, он похудел и выглядел озабоченным. Ему только что исполнилось восемьдесят два года. Графиня последовала за ним в Мценск, но уехала за день до моего прибытия. Как только мы остались наедине, Толстой принялся рассказывать о своих семейных делах. Не знаю, правильно ли я поступил или нет, но, прервав его, сказал, что все уже слышал от Черткова и что ему будет больно повторять все это мне. Я попросил его поговорить о чем-нибудь другом. Может быть, я был не прав; но, чувствуя, что рассказ причинит Толстому боль, импульсивно помешал ему. Все в великом человеке важно; существует определенный интерес к великим людям, когда несоразмерное внимание уделяется мелочам, а случайные ошибки или слабости преувеличены, так как образ, который часто остается в умах людей, есть лишь искаженная карикатура. По-моему, и образ Кромвеля многим представляется лишь в виде бородавки на слабом фоне лица, причем с главным вниманием именно к этой бородавке. Я сожалею о том, что не дал Толстому высказать все, накопившееся у него на душе. Тем не менее в общем Толстой смог изложить мне свою точку зрения, а моральный долг требовал от меня вернуться в Ясную Поляну и узнать, что скажет графиня. Так я оказался посредником в активно развивающемся домашнем споре. Сложившаяся ситуация была нетерпимой. Уже слишком много людей было вовлечено в полемику или они сами ввязывались в ссору. Толстой и его семейные дела обсуждались на разные лады людьми малозначительными, как, например, литераторами, не только в России, но и за рубежом. Расхождения между Толстым и его женой стали предметом большой, а иногда пошлой сплетни, и разногласия, становясь достоянием гласности, лишь обострялись. Я чувствовал, что мой долг - как-то помочь Толстому в столь неприятном положении, убедить его судить беспристрастно и внушить ему терпимость в спорах, которым он иногда придавал слишком большое значение. Мы долго гуляли, и он говорил о будущем мира. Его не устраивали правительственные изменения, еще меньше - общественные перемены. По его мнению, мир крайне нуждался в религиозном движении. Я подумал о схожей идее Степняка (*), человека совершенно другого склада ума, и хотел знать, суждено ли новому религиозному движению превратиться в формальную духовность, что произошло с большей частью религиозных движений в истории. Казалось, Толстой думал иначе. Он считал, что распространяющееся повсюду религиозное чувство без веры и обряда - это именно то, что нужно. С этой благочестивой надеждой, которую я полностью разделяю, великий вопрос должен был быть разрешен.

(* Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович (наст. фам. Кравчинский; 1851 1891) - революционный народник, писатель. Член кружка "чайковцев", участник "хождения в народ". В эмиграции основал Фонд вольной русской прессы. *)

Находясь на четвертом бастионе в осажденном Севастополе, Толстой записывал в своем дневнике 5 марта 1856 года (*): "Вчера разговор о божест и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. - Мысль эта - основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. - Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня".

(* Ошибка. Запись в дневнике Толстого от 4 марта 1855 года (ПСС, т. 47 стр. 37 - 38). *)

Толстому было двадцать семь лет, когда он писал эти строки. Когда он говорил, по существу, те же слова мне, ему было восемьдесят два года и он находился на краю могилы. Он, можно сказать, начал и закончил свою жизнь с одним желанием - стать мессией или быть избранным для осуществления некой мессианской задачи. В своем дневнике он уже записал (в 1852 году): "Есть во мне что-то, что заставляет меня верить, что я рожден не для того, чтобы быть таким, как все" (*).

(* Запись в дневнике от 29 марта 1852 года (ПСС, т. 46, стр. 102). *)

Еще одним посетителем у госпожи Сухотиной был д-р Маковицкий, преданный друг и врач Толстого, который постоянно ухаживал за ним. У меня было много дел в Москве и С. - Петербурге, а день моего отъезда из России неумолимо приближался, и, к моему великому сожалению, после слишком краткого визита я должен был уехать. Госпожа Сухотина, как и я сам, очень хотела, чтобы я остался: в то время Толстому нужно было лишь немного здорового и здравомыслящего окружения, защиты от идолопоклонства, с одной стороны, и с другой - от мелких семейных, денежных и других подобных забот, безнадежно затруднявших обретение того покоя и той простоты, к которым он стремился сам и убеждал стремиться других. Когда я уезжал на станцию, то по русскому обычаю поцеловал Толстого на прощание, и когда увидел в дверях его высокую фигуру, машущую мне рукой, я понял, что прощаюсь с ним навсегда. Месяца два спустя я узнал, что он ушел из дома, в конце концов отрекшись от жизни, полной компромиссов.