Итоги Итоги - Итоги № 16 (2012)

Так я стал работать в республиканском следственном управлении. С местом работы мне, конечно, очень повезло. За три года я прошел прекрасную школу, поскольку посчастливилось работать с суперпрофессионалами.

— Какие расследования особенно запомнились?

— Дело Главместснабсбыта. В качестве обвиняемых фигурировали двое расхитителей: Ваня Трунькин и Яша Кантарович. Оба воровали, но Яша — филигранно, а Ваня, широкая душа, — вагонами. Первый изобрел новый способ запутывания учета, который было чрезвычайно трудно разгадать даже при тщательных проверках. Схему Яши смог распутать лишь выдающийся эксперт-бухгалтер. Так что сели оба расхитителя.

Яша был одесский тип, веселый, с бендеровскими чертами, воровал из любви к искусству. Потом, отбывая наказание в колонии, он подбил на хищение начальника колонии. Но какое! Туда приезжали комиссии, и долгое время все имущество находили в наличии. А знаете, что было украдено? Пожарная вышка. Они ее разобрали по досточкам, продали и деньги вместе пропили. Расчет Яши был психологически точен: проверяющие не отличали пожарную вышку от сторожевых.

— Доводилось самому возглавлять следствие?

— Несколько месяцев я возглавлял следствие по отделу капитального строительства (ОКС) Алма-Атинского облисполкома.

Выяснилось, что начальник ОКСа подарил на новоселье зампредисполкома, своему куратору, мебельный гарнитур. Что же, в принципе имеет право — тогда не было конструкции «общего благоприятствования по службе». К тому же слой номенклатуры был выведен из-под карающей десницы закона: они никогда не привлекались, не осуждались.

Но фокус был в том, что начальник ОКСа утратил осторожность. В его ведомство пришло четыре гарнитура из Румынии для дома отдыха, и один из них прямиком отправился на квартиру замглавы исполкома. Приняв дело, я обнаружил этот гарнитур с сомнительной родословной. Направил на квартиру зампредисполкома оперативника под видом сантехника, который срисовал номер с задней стенки мебели. Подозрения подтвердились. Прихожу к начальнику, говорю: «Гарнитур является вещдоком, я должен его вывезти из квартиры». Шефа чуть инфаркт не хватил!

Вскоре меня вызывают к начальству, говорят, мол, Генри Маркович, передайте материалы другому следователю, а сами отправляйтесь расследовать новое дело, чрезвычайной важности: в Форте-Шевченко привлекается к ответственности Герой Соцтруда, председатель рыболовецкого совхоза. Лишь вы, мол, можете справиться.

Делать нечего, еду в Форт-Шевченко, где действительно было удивительное дело, которое расследовалось полтора года. В совхоз приезжали несколько следователей из облцентра, при этом расследовали совершенно разные эпизоды: первый — хищение водки из магазина, второй — исчезновение мяса и рыбы, третий — пропажу дров. Все документы — на казахском языке, участковый мне переводил. Я, проклиная все, за месяц отсек два последних эпизода, вернувшись к четырем ящикам водки и предъявив обвинение директрисе сельпо. Дело в том, что после обнаружения ревизорами пропажи водки из магазина эта дама, чтобы отвлечь внимание от своих махинаций, стала писать телеги во все инстанции на председателя совхоза: по мясу, по рыбе, по дровам. Она вошла в такой раж, что чувствовала себя не обвиняемой, а обличителем, пламенным борцом за правду и искренне удивилась, когда я предъявил ей обвинение.

Когда я вернулся в Алма-Ату, результаты расследования по ОКСу уже были переданы в суд. Эпизод с гарнитуром не вошел в обвинение, мебель так и осталась стоять в квартире зампредисполкома. «Что я мог поделать? — говорил мне мой сменщик. — Ты уедешь, а у меня тут семья, дети...» Если мне, холостому и любимцу министра, не могли дать никакого противозаконного указания, то ему — вполне.

— Почему любимец министра решил покинуть Казахстан и следственную работу?

— Наука тянула, да и «прыгучесть» падала. К тому же министр скоро должен был вернуться в Москву, и все мои недоброжелатели, на которых я поплевывал, наверняка бы вовсю развернулись. К тому же я почувствовал, что если сейчас не уеду, то не уеду никогда. Так что принял, как говорится, волевое решение. В 1963 году как раз был создан Всесоюзный институт по изучению причин и разработке мер предупреждения преступности. Позже его переименовали в НИИ проблем укрепления законности и правопорядка.

Так вот, создали большой институт, поскольку в программе партии было записано, что к 1980 году мы должны покончить с преступностью: в обществе, строящем коммунизм, ее быть не должно.

Я был единственным очным аспирантом профессора, заслуженного деятеля науки Ильи Давыдовича Перлова. И просто заболел темой оценки доказательств по внутреннему убеждению. Защитил на эту тему диссертацию, опубликовал монографию. С введением суда присяжных она стала чуть ли не канонической.

Тринадцать лет я оставался в науке, занялся криминологией и социологией уголовного права. Потом возник идейный конфликт с новой дирекцией, дальше — как у Жванецкого: «Мы разошлись, причем я побежал». Точнее, побежали мы вместе, но в разные стороны: не уцелела и дирекция.

Я ушел в Институт усовершенствования работников юстиции. Директор института, мой приятель Лева Халдеев, специально для меня открыл лабораторию. Я там проработал три счастливых года, по-прежнему много преподавал, провел интересные исследования. В концепции судебной реформы 1991 года на них есть ссылки. Тем не менее почувствовал, что стал немножко закисать, и в 47 лет ушел в адвокатуру.

В 1985 году намечался «погром» московской адвокатуры. Эта расправа получила название «каратаевщина» по имени следователя Владимира Каратаева, руководившего специально созданной следственной группой.

— Был политический заказ?

— Была широкая антикоррупционная кампания плюс классовая ненависть. Все это легло на благодатную почву неприязненного отношения государства к адвокатуре. Ведь у немалого числа адвокатов было все, что тогда было можно иметь: кооперативные квартиры, дачи, машины. При этом существовала жесткая уравнительная тарифная сетка: и мэтр, работавший не покладая рук по сложному объемному делу, и вчерашний стажер, курировавший в этом деле единственный эпизод, получали по 15 рублей в сутки.

Конечно, все знали, что уравнительная директива нарушалась и адвокаты в больших делах получали деньги помимо кассы. На гребне антикоррупционной кампании были изъяты карточки около пятидесяти ведущих адвокатов Москвы, получавших деньги не по инструкции Минюста, сфабриковано несколько дел. Руководители московской областной адвокатуры пригласили меня поучаствовать в процессе, и дебют оказался удачным. Процесс сделали закрытым, причем незаконно: штамп «секретно» стоял на несекретном документе. Мне надо было его открыть, чтобы вынудить суд не фальсифицировать протокол заседания. Пришлось прибегнуть к разного рода ухищрениям: представлять себя «особой, приближенной к императору», всячески имитировать наличие диктофона. Процесс в конце концов открыли, и протокол судебного заседания лег на стол завотделом ЦК КПСС Анатолию Ивановичу Лукьянову, он атаку на адвокатуру остановил. Так что своей нынешней карьерой я во многом обязан тому, что в самом начале защитил адвокатское сообщество.