Станислав Рассадин - Книга прощания

А христианская символика здесь – как вообще в русской поэзии – наиболее несомненное воплощение муки и вины. На вершине – мука Распятого и вина распявших (или допустивших распятие), в обыденной жизни – множество наших мук и наших провинностей. В частности, перед женщиной, перед женщинами…

И все это в целом – песня, которую всякий… Хорошо, пусть не всякий, но близкий по духу может ощущать как свою. Да, как фольклорную – но в границах интеллигентности, свойства, которое Окуджава отказывается воспринимать как принадлежность касты. В котором он видел – помимо больной совести – то, что, впрочем, от совестливости неотделимо: «способность сомневаться в собственной правоте и отсюда склонность к самоиронии».

Склонность, им самим явленную неоднократно.

А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа.

…Извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается…

Ах, нынче, наверное, что-нибудь произойдет.

Не всем, кто помнит эти строки, исполненные веры в чудо, известны другие, полудомашние, одноразово спетые Окуджавой на двадцатилетнем юбилее театра «Современник».

Сам я там не был. Привожу их – целиком – по записи Михаила Козакова, подавив сомнения относительно синтаксической выверенность отдельных строчек:

Не присутствовавший, повторяю, на том юбилее, могу лишь представить, как слушал обуржуазившийся «Современник» этот печально-иронический акафист. Впрочем, скорее всего, восприняли как капустническую шутку.

Но ведь это и жесточайшая автопародия. Авто!… И – прощание с наивностью прежней песни, с ее светом надежды? Уж не опровержение ли?

«…От бывшего гитариста», – надписал Окуджава одну из дареных книг, позднюю, 1994 года. Теперь узнаю, что именно так надписывал не только мне, а то бы, глядишь, подумал, что надпись навеяна очень конкретным воспоминанием…

Да не так ли оно и есть?

В пору его малоизвестности – попросту неизвестности – мы оказались на свадьбе приятеля по «Литгазете», и одственники невесты расписали по старинному церемониалу. куда кому надлежит сесть. Слава Богу, мы немедленно этот ритуал отменили, сев, как кому вздумалось, а то всюДу были бумажки с нашими фамилиями: Коржавин… Максимов… Рассадин… Лазарев… – и лишь у прибора, предназначенного Окуджаве, значилось: «Гитарист».

Хорошо, что эту бумажку тогда удалось от него утаить.

Случился там, кстати, и еще один казус, которому посчастливилось возродиться годы спустя.

Лев Шилов, звукоархивист, вспоминает, что он, тогда не опознанный нашей компанией, тоже оказался на этой свадьбе:

«…В разгар веселья я перехожу в какую-то комнатку. Там несколько человек, кто-то играет на гитаре и что-то напевает. Я стою в дверях – минутку, может быть, две. Мне кажется, что это что-то такое под Козина, что-то невысокого пошиба… И я выхожу из этой комнатки и иду дальше.

Там опять – шум, гам, суета, какие-то розыгрыши, тосты…

Возможно, что, когда я заглянул в ту комнату, Булат пел «Ваньку Морозова», «Течет речка да по песочку» или что-то в этом роде. И я воспринял это как рядовую блатнятину, которой тогда многие начали увлекаться, а я – нет.

Да и внешний вид этого стиляги с усиками…» – и т. д. Стиляга – понятно, Булат Окуджава.

Не в этом, однако, дело.

«В оставленной нами комнатке, как мне рассказывали позже, произошел небольшой инцидент.

По версии одного из действующих лиц, какой-то родственник невесты выразил желание услышать что-нибудь «повеселее». А по версии другого – кто-то из гостей постарше запел нечто свое, типа «Наш паровоз, вперед лети…».

Но вот совсем недавно я узнал, и совершенно достоверно, что на этой же свадьбе присутствовали Рассадин, Коржавин, Борисова, Лазарь Шиндель – то есть самые близкие знакомые Булата, те, кто к тому времени уже прекрасно знал и любил его песни.

Как же такое могло произойти в их присутствии? Или никого из них в тот момент не было в этой комнатке? А может быть, их восторженное отношение к песням Окуджавы тогда, в тот вечер, еще не было таким?»

Были, были – то есть мы были «в комнатке». И «восторженное отношение» – тоже было, было.

Глупость, при условии ее простодушия, бывает прелестна; вот если б еще не пафос. С одной стороны – «стиляга», «блатнятина», с другой – «как же такое могло?…»

Да не только могло, но было воспринято нами, в том числе и слегка озадаченным Окуджавой, нормально. Как неизбежность. Да, свадьба. Да, несоприродная нам компания, в том числе пожилые и чопорные «бестужевки», как долго еще называл их Лазарь Шиндель, он же Лазарев. Да, Булат поет – пусть не «Речку», даже не «Ваньку Морозова», а «Полночный троллейбус», и кто-то из ничего не понимающих «бестужевок» подает голос:

– А нельзя ли чего-нибудь повеселее? Свадьба же все- таки…

Мы – что делать, смеемся, и не кто-то из них, «из гостей постарше», а кто-то из нас говорит, что, уж коли так, не запеть ли нам, братцы, про паровоз, который летит в коммуну?…

Атмосфера тех лет. Самоиронический настрой нашего узкого сообщества, частью – лучшей частью, как окончательно выяснилось, – был Булат Окуджава, и вот то, к чему, собственно, и веду. Ощущай он себя – а мы возьмись потакать – неприкасаемо-гениальным, Боже, в какое дерьмо он бы выродился…

Примеров, к несчастью, полным-полно.

Другое дело, что «бывший» – хоть бы и «бывший гитарист» - всегда звучит невесело, а надпись на книге сделана в пору, когда песни почти не писались.

То есть было и так, что он, прошу прощения, с какой- то трогательной надменностью объявил в ответ на просьбу спеть:

– Я больше не пою! Я – прозу пишу…

И я даже решился объясниться с ним на сей счет, внушая ему, в общем, то, что он и без меня понимал: дескать, проза прозой, но твои песни… И т. д.

Но тут и другое.

Судьба самых лучших стихов, положенных на музыку (Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета…), – это их сразу возросшая популярность, доходчивость. Но и то, что мелодия делает их как бы частью себя самой. Эмоциональность восприятия сильней, чем восприятие смысловое, и замечено: даже искренне любящие «певца» Окуджаву, «гитариста», в согласии с его самоиронией, не всегда слышат Окуджаву-поэта. Потому - прочтем его известную песню…