Сергей Сеничев - Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному

Забавен и следующий эпизод. Вскоре после представления первому поэту России, Гоголь отписал матушке впредь слать ему корреспонденцию на Царскосельский адрес нового знакомца — без особой, заметим, к тому надобности. А на конверте велел указывать: «Его Высокоблагородию Александру Сергеевичу Пушкину. А вас прошу отдать Н. В. Гоголю». Причем Николай Васильевич инструктировал маменьку на сей счет неоднократно.

Надо было знать гоголеву родительницу — вскоре о приятельстве ее сына с Высокоблагородием знала добрая половина невильной тогда еще Украйны… Почта, опять же: глядят: кому? — Пушкину, для кого — для Гоголя. Не слабо!

За такое паблисити можно было стерпеть даже выволочку от шокированного столь бесцеремонным назначением в личные почтмейстеры недоросля Высокоблагородия. «Приношу повинную голову, — оправдывался Н.В., — ругайте меня лихим словом, но где гнев, там и милость». Правда и тут молодой интриган не оплошал и свалил вину за конфуз на «глупую» (это его определение) госпожу Гоголь-Яновскую…

Между прочим, и всем известное «с Пушкиным на дружеской ноге» Николай Васильевич осмелился вложить в хлестаковские уста лишь после смерти «друга».

Умиляет и эпизод дарения Пушкиным Гоголю сюжета «Мертвых душ» — его давно уже следует вымарать если и не из истории, то хотя бы из школьных учебников.

Хотя бы потому, что, во-первых, мы знаем об этом лишь от самого Гоголя. Причем заговорил он о «подарке» лишь в марте 37-го — то есть уже ЗА гробом солнца русской поэзии, аккурат в дни, когда услышал о гибели А.С. А до того — никому, ни слова. Но этак и мне можно признаться, что идею этой вот, к примеру, книжки мне тоже Александр Сергеич завещал, почему нет? Потому что в эпохах немножечко разошлись? И только-то?..

Во-вторых: а чего это Пушкин всё дарит и дарит ему свои сюжеты? — «Ревизор» же тоже пушкинским презентом считается. И тоже строго со слов облагодетельствованного.

Коллизии «инкогнита из Петербурга» Александр Сергеевич, скорее всего, вообще не придумывал. Поскольку еще задолго до измышленного Николаем Васильевичем акта торжественной передачи сюжета существовала комедия Григория Квитки «Приезжий из столицы, или суматоха в уездном городе» — название само за себя не говорит?.. А за год до живописуемого Николаем Васильевичем дарения была опубликована повесть Александра Вельтмана «Провинциальные актеры» — и как на грех, с тоже куда как схожим сюжетом…

Да даже если и придумал Пушкин «Ревизора» — чего ради практикующему писателю разбрасываться роскошными замыслами?.. Может быть, потому дарил, что не верил в собственный дар — посредственненький, не дотягивающий до права реализовать свои же гениальные идеи?.. А в гоголев, видимо, шибко верил! И, видимо, для окончательной уже надежности товарищ Гоголь вынудил куда как кстати почившего товарища Пушкина еще и «уточнить»: не отдал бы, дескать, этого сюжета никому другому…

Единственное же, что от самого Пушкина нам известно наверняка — это его предуведомление относительно товарища Гоголя действительно друзьям: «С этим малороссом надо быть осторожнее: он обдирает меня так, что и кричать нельзя». Ай, в общем, да Гоголь, ай да сукин кот!

Вы можете, конечно, потопать для порядку ногами, но планомерными вбросами хитроумно сфабрикованной дезинформации Николай Васильевич добился своего: сначала Белинский — еще при живом авторе «Онегина» — заявил: «Мы в Гоголе видим БОЛЕЕ ВАЖНОЕ значение для русского общества, чем в Пушкине». Белинскому подпел одержимый поиском реального Рахметова Чернышевский. И, наконец, Гиппиус (брат Зинаиды) подвел логическую черту: «Пушкин — литературный советчик уже завоевавшего себе литературное имя Гоголя». И как бы получается даже, что это Пушкин Гоголя, (а не наоборот) «ангелом святым» да «верным богомольцем» величал.

Было, в общем, чего ради автору «Мертвых душ» под Александром Сергеевичем себя пиарить… И человеку, придумавшему и вложившему в уста Пушкина реплику «Боже, как грустна наша Россия!», ничего не стоило мизансцену со слугой-стукачом измыслить. И на наш циничный взгляд гоголева история про пушкинские картишки — история не про Пушкина, а про собственное эго.

Но дым в ней не из ничего. Тут Николай Васильевич всего лишь грамотно использовал общеизвестную страсть Александра Сергеевича к игре. Известному слависту Джону Бейли для характеристики Пушкина хватило трех слов: «Легкомысленный офранцуженный КАРТЕЖНИК». Не нам корить его за беспардонность, но для навешивания такого ярлыка должно было располагать достаточными основаниями. Значит, располагал…

Поэт полюбил игру еще в подростковом возрасте. Во всяком случае, вскоре по выходу из лицея один из однокашников, уезжая за границу, заплатил ему долг — «по школьной еще шалости». Это произошло в тот самый день, когда гадательница Кирхгоф предрекла юноше смерть от белой не то лошади, не то головы…

Поигрывал Александр Сергеевич и в Кишиневе — всё больше в компании небезызвестного подполковника Липранди. Лихой вояка, кстати, был убежден, что истинного пристрастия у молодого Пушкина не было ни к винопитию, ни к картам. Жизнь «сама подвела его к зеленому столу»: игра тогда была в большом ходу, а уж в полках — первее всего. Ссыльный поэт не хотел отставать и терся возле вистующих, а то брал свободную колоду и предлагал кому-нибудь срезаться в штосс, в эскарте, а чаще — в банк.

Раз нарвался на опытного, а проще сказать, жульничающего игрока — офицера генштаба Зубова. Тот обчистил его как липку, и юноше ничего не оставалось, кроме как ходить меж играющих со скучной миной и бормотать что-то типа «ну нельзя же платить такого рода проигрыши». Зубов не мог не услыхать и вызвал наглеца. И случилась дуэль, во время которой «наглец» с равнодушным видом кушал черешню, а потом удалился, не сделав ответного выстрела (одноименную повесть все проходили)…

Чуть позже, в одесскую уже бытность, непоседа подался в самую настоящую самоволку — на какой-то бал аж за несколько сотен верст — в надежде пересечься там с очередным предметом своих тогдашних ухаживаний. Вяземский вспоминал, что, «приехав в город, он до бала сел понтировать и проиграл всю ночь до позднего утра, так что прогулял и все деньги, и бал, и любовь свою»…

Пушкин умудрялся вистовать даже в Михайловском, где, вроде бы, не с кем было. По крайней мере, в календаре у соседки, небезызвестной П. А. Осиповой имелись записи пушкинских карточных долгов — мелких, рубля по полтора-два. Но — факт: и там играл.

Ах да: в Михайловском у Александра Сергеевича помимо ламберного столика имелся еще и большущий бильярдный («…с утра катает два шара»).

И вот — Москва.

В марте 1827-го жандармский генерал Волков доносил Бенкендорфу о поведении поднадзорного поэта: «…он принят во всех домах хорошо и, как кажется, не столько теперь занимается стихами, как карточной игрой, и променял Музу на Муху, которая теперь из всех игр в большой моде»…