Юрий Комов - Портреты без рамок

Но вернемся к периоду до Маккарти. Все, что Лиллиан Хелман говорит о нем и об американцах 50-х, можно сказать и о 40-х послевоенных. Репрессии шли волнами: в 1946 году им подверглись работники радио, других средств массовой информации, особенно авторы тех передач и материалов, где критиковалась деятельность комиссии, где указывалось на то, что она явно противоречит американской конституции. В 1947 году настала очередь Голливуда. В 1948-м борона комиссии прошлась по работникам правительственных учреждений, было несколько громких дел: обвинили, например, директора Национального бюро стандартов д-ра Эдварда Кондона, который, как подчеркивалось, является «одним из самых слабых звеньев в цепочке американской ядерной безопасности». Членов возникшего Комитета за разумную ядерную политику даже не считали людьми — предлагали уничтожить как «бешеных собак», физика-ядерщика Бернарда Дейча за отказ доносить на коллег упрятали в тюрьму.

В 1949 году пришла очередь системы образования: если преподаватель получал повестку в комиссию, его следовало изгонять из учебного заведения. Когда этого не делалось, когда «либеральничали», тянули с решительными действиями, само такое учебное заведение бралось на заметку, репутация его подвергалась сомнению. У более чем 100 колледжей и школ комиссия потребовала представить на проверку учебники, дабы выявить тексты возможного подрывного содержания. У истоков этой кампании, кстати, стояла одна из «групп ненависти» — Национальный совет американского образования. Активный член комиссии, ставший в 1953 году ее председателем, Гарольд Вельд, удивил уже немногих своей речью, прозвучавшей в Конгрессе в марте 1950 года при обсуждении вопроса о расширении сети библиотек: «Образование народа — это основа для распространения коммунистического и социалистического влияния». Бывший сотрудник ФБР Вельд толк в этих делах знал: поэтому предложил, не откладывая, выявить и уничтожить «подрывную литературу» в фондах библиотеки Конгресса, а издания ООН но проблемам прав человека — как исключительно вредоносные — предать анафеме. Под особый контроль бралась кинопродукция, ибо, как подчеркивалось, она оказывает огромное влияние на ту значительную часть населения Соединенных Штатов, до которой печатное слово не доходит, для которой (занятой своими заботами, газеты и книги редко читающей) оно малоэффективно.

Вернемся к 1947 году — времени начала гонений на работников Голливуда. Именно в тот год председателем комиссии по расследованию антиамериканской деятельности стал некто Парнел Томас, республиканец, ярый антикоммунист по убеждениям. Томас утверждал, что еще Рузвельт сделал из Голливуда «центр просоветской пропаганды», в специально подготовленном докладе он настаивал: «Некоторые прокоммунистические фильмы были сняты под нажимом Белого дома». Имелась в виду прежде всего картина «Миссия в Москву», поставленная на студии «Уорнер бразерс» по книге бывшего посла США в СССР Дэвиса. Голливуд якобы ориентировали на «прорусские картины». Дело доходило до казусов: в фильме «Песня о России» американец говорил русскому: «Какой хороший у вас хлеб уродился»; комиссия квалифицировала фразу как «подрывную». В главной роли в этой ленте снимался актер Роберт Тейлор, его вызвали в комиссию для объяснений, и он тут же покаялся в содеянном. Вот стенограмма того заседания: «Вопрос: Г-н Тейлор, принимали ли вы когда-нибудь участие в работе над картиной, которая, по вашему мнению, содержала коммунистическую пропаганду? Ответ: Если я правильно понял ваш вопрос, имеется в виду картина «Песня о России». Должен сказать, что во время съемок «Песни о России» я резко возражал против создания этой ленты. Мне так и казалось, так и казалось, что в фильме содержится коммунистическая пропаганда. Не надо было делать этот фильм. Сегодня, я полагаю, такая картина не могла бы выйти на экраны. Вопрос: Скажите, стали бы вы сниматься в картине, если б знали, что один из ваших коллег — коммунист? Ответ: Ни за что, и мне даже не нужно точно знать, что он коммунист. Может, это звучит несколько странно, но если бы я даже только подозревал человека, с которым работал, в симпатиях к коммунизму, на одной съемочной площадке с ним не остался бы. Жизнь слишком коротка, чтобы общаться с подобными типами. Вопрос: Г-н Тейлор, считаете ли вы, что кино это прежде всего развлечение, а не пропаганда? Ответ. Конечно. Первейшая обязанность кинопромышленности развлекать, и ничего более. Вопрос: Считаете ли вы, что наши кинематографисты не попадали бы впросак, если бы занимались тем, что развлекали людей, а не позволяли себе создавать политические фильмы? Ответ: Конечно же… Вопрос: Г-н Тейлор, не думаете ли вы, что имеет смысл делать антикоммунистические ленты? Ответ: Если это необходимо — а в ближайшем будущем так, вероятно, и случится, — такие ленты следует делать. Я уверен, что кинопромышленность скоро станет производить такую продукцию, не сомневаюсь в этом…»

Члены комиссии были абсолютно уверены, что имеют право определять «идеологическое содержание» любого произведения искусства, созданного в Соединенных Штатах. И «дезинфекцию американского кинематографа» они производили особенно тщательно. Неимоверно раздражало «патриотов американизма» то, что в отдельных лентах, выпущенных в Голливуде в годы войны, русские улыбались. Комиссия даже прибегла к услугам «квалифицированного эксперта от кино», некой Айан Рэнд, которую пригласили для консультаций. Она — по запросу — мгновенно составила заключение: «Это один из трюков коммунистической пропаганды — показывать, как все эти люди улыбаются». Такая логика не могла не сделать г-жу Рэнд знаменитостью: газеты поместили ее заявление на первые полосы. Нашлись, правда, люди, которых на фоне всеобщего умопомрачения категоричность Рэнд несколько озадачила. На какое-то время даже некоторые члены комиссии усомнились в том, что все здесь нормально, стали задавать вопросы. Диалог этот сохранила для потомков сухая стенограмма. «Г-н. Макдоуэлл (один из членов комиссии): Скажите, а что, в России больше никто не улыбается? Г-жа Рэнд: Ну, если вы имеете в виду настоящую улыбку, то нет. Г-н Макдоуэлл: Они не улыбаются? Г-жа Рэнд: Да нет же, они не так улыбаются. Улыбка у них появляется случайно, и они ее прячут. И конечно же, на людях они по улыбаются. Они не одобряют улыбкой свою систему».

Лиллиан Хелман в своих воспоминаниях приводит подобные же анекдотические ситуации, хотя… это было бы очень смешно, когда бы не было так грустно. Известного американского актера Гари Купера, пишет она, «спросили, как бы между прочим и с участием, содержалась ли и сценариях, которые ему предлагали, коммунистическая пропаганда. Купер, кого много говорить никто и никогда не заставлял, задумался над вопросом и ответил отрицательно, ему кажется — такого не было, хотя, с другой стороны, читать-то приходилось в основном ночью. Этот загадочный ответ заставил хихикать всю страну, а Купер вовсе не был похож на человека, над которым можно было посмеяться… По многие, с кем подобное случалось, вели себя ни так ни эдак, они просто приходили в замешательство. Откуда в самом деле знать, что во время войны помощь русским никак нельзя было ставить на одну доску с посылками в Англию. Как можно было, находясь в здравом уме, догадаться, например, что возникнет такое словосочетание, как «преждевременный антифашист». Популярность этого выражения, тот факт, что большинство американцев воспринимало его серьезно и даже, похоже, понимало, о чем идет речь, должны были стать предтечей двойной морали, о которой мы услышали во время «уотергейтского дела». Мы, народ, люди, соглашались в 50-е заглатывать любую глупость, которую повторяли, не вдумываясь в смысл сказанного, не заглядывая в корень этого явления. Неудивительно поэтому, что многие «уважаемые» свидетели, то есть свидетели от комиссии, часто не сразу понимали, чего от них хотят; неудивительно, что многие, на кого произвела впечатление обстановка истерии, поверили, что у них есть что скрывать, и стали подстраиваться, как партнеры в танце, чтобы только угадать желания членов комиссии. Они усердно скребли по сусекам, изобретали грешки, которые могли пригодиться жрецам инквизиции». После смерти Рузвельта ситуация в США изменилась довольно резко. Трумэн сделал один из первых практических шагов к «холодной войне», выдвинув в марте 1947 года свою программу «спасения» Греции и Турции от нависшей над ними «коммунистической опасности».