Владимир Попов - Очерк и публицистика. Журнал Наш современник № 2, 2012

Что ж, выведя такое нехитрое уравнение, зачеркнув всё бывшее как небывшее, легко, конечно, обещать чудо немедленного восстановления «дружбы народов» (что регулярно, особенно в преддверии выборов, делает КПРФ), а там, глядишь, и самого Советского Союза. Но разве ещё не в Советском Союзе произошли армянские погромы в Сумгаите и Баку? Разве ещё не в Советском Союзе был убит Дима Матюшин, а осенью того же года молдавской полицией в Приднестровье были расстреляны безоружные люди — на что союзное руководство почти открыто дало индульгенцию? Как дало её в рождественский сочельник 1991 года на ввод полууголовных банд в осетинский Цхинвал, преднамеренно обезоруженный накануне. Наконец, невозможно отрицать, что это именно союзное руководство зажгло зелёный свет дискриминационным законам о языках, которые, стартовав в Прибалтике, стремительно (лишь в Белоруссии этот процесс был остановлен благодаря приходу к власти А. Лукашенко) распространились на все остальные союзные республики. В кратчайшие сроки оказались грубо ущемлёнными права представителей всех других народов — нередко веками проживавших на тех же территориях, которые в советский период отечественной истории получили статус наделённых особыми правами (вплоть до права на отделение) союзных республик.

Резче всего эти новые законы ударили, конечно, по русским, но и не только. Именно тогда появились дискриминированные «русскоязычные», то есть те, кто, не будучи по национальности русскими, своим родным считал русский язык либо свободно пользовался им в общении с представителями «титульных» наций и «титульных» властей. Впрочем, даже и совершенное знание языка далеко не решало проблему, если не принималось главное: курс на выход из СССР и бичующий пересмотр всей роли России в мировой истории, а это означало уже селекцию по политическим убеждениям. Таким оказался отложенный эффект произвола, допущенного при создании советской федерации, с заложенным в её основание принципом неравноправия народов (стало быть, и граждан), без всякого даже подобия их собственного волеизъявления разделённых на «титульные» и «не титульные». Со всеми вытекающими отсюда правовыми и политическими последствиями. То, что сказались эти последствия не сразу, в огромной мере было обусловлено действием выработанных в последующем ходе истории Советского Союза механизмов амортизации разрушительного потенциала, имманентно присущего такому типу федерализма. Однако потенциал этот не был устранён в пору, когда для того существовали наиболее благоприятные возможности, и после 1985 года заработал с нарастающей энергией.

Практически во всех союзных республиках, с большей или меньшей скоростью, начали утверждаться откровенно этнократические режимы, которым советское руководство не сумело или не захотело противостоять; сами же законы о языках в этих условиях оказались чрезвычайно эффективным инструментом становления этнократий, по большей части взявших курс на выход из Союза ССР. Соответственно, самый драматический характер приобретал теперь вопрос о судьбе народов, не желающих уходить из единой страны. В том числе и о судьбе, по меньшей мере, 25 млн русских, разбросанных по самым разным республикам, что вообще превращало русских как таковых в самый крупный разделённый народ на Земле. Однако соответствующий закон, принятый 3 апреля 1990 года и предусматривавший возможность, в случае сецес-сии (отделения) союзных республик, самоопределения автономий и территорий компактного проживания «не титульного» населения через референдумы, всё-таки потенциально дававший возможность смягчить самые тяжёлые, человеческие, последствия распада федерации, так и остался на бумаге. И последняя возможность взять процесс хоть под какой-то правовой контроль была упущена советской номенклатурой: то ли по безволию, то ли по неспособности выйти за рамки пошедшей вразнос системы, свою внятную внутреннюю логику имевшей лишь в связи с ленинским замыслом Советского Союза как, по проницательной оценке А. Тойнби, «всемирной державы на нерусском базисе, которая должна была расширять свои границы pari passu с прогрессом Мировой революции». От замысла давно отказались, но схема устройства федерации сохранилась, став уж вовсе бессмысленной в эпоху сокрушительных ударов по всему советскому наследию.

Таким образом, союзные республики отделились как этнократии, как таковые они были признаны и самой Российской Федерацией, и международным сообществом, несмотря на грубые и массовые нарушения прав человека в них, кровопролитные локальные войны, сотни и сотни тысяч беженцев, изгнанных из мест своего традиционного проживания. Ответственность за всё это оказалась нулевой, что, конечно, не могло не укрепить их в сознании своей правоты, а 20 лет независимости во многом сделали новую ситуацию уже необратимой. Сегодня национальные властные и медийные элиты бывших союзных республик не поступятся ни граном того, что было получено так легко, а коли так, то потенциальное восстановление Советского Союза на всё той же, исходно ущербной основе будет означать возвращение, притом в десятикратно усиленном виде, тех же самых проблем, которые в значительной мере и взорвали его. Чего не понимать невозможно, и упорное замалчивание именно этой части истории крушения СССР политическими силами и лидерами, в электоральных целях охотно играющими картой его чудодейственного воскрешения, наводит на невесёлые мысли. Как об искренности самого их стремления вновь создать на подлинно свободной и равноправной основе союз именно народов, а не номенклатур и олигархий, так и способности проделать необходимую для этого тяжёлую и не сулящую скорых лавров работу.

Ещё меньше доверия вызывают мегапроекты, наперебой предлагаемые представителями «имперского» направления в нашей общественной мысли и политической публицистике. Сформировавшись в ответ на атмосферу, не скажу ностальгии, чувства очень сильного, а порою даже убивающего, но некоего размытого сожаления о большой и сильной стране, оно необычайно активно и уже приобрело известную власть над умами. О необходимости и, конечно, неизбежности восстановления Империи (именно Империи с большой буквы, а не Отчизны, хотя это далеко не одно и то же) сегодня говорят много, почти так же много и так же пафосно, как на старте событий, приведших к гибели СССР, говорили о необходимости и, конечно же, неизбежности её распада. При этом удивительно сходны главные посылы этих утверждений, зеркально отражающие друг друга. Для первых всё свое непреходящее значение сохраняла почтенного возраста формула «Россия — тюрьма народов», ставшая в начале минувшего века главным инструментом сокрушения Российской империи. Её легко было заменить на СССР, но неизменным оставался главный тезис, согласно которому все народы исторической России, какие бы имена она ни носила, были втянуты в неё насильственно и, соответственно, живут мечтой о бегстве из этой «тюрьмы». Доказательств не требовалось, а народы, готовые возразить, третировались как отсталые «совки», если не вообще прирождённые рабы.