Аркадий Бабченко - Операция «Жизнь» продолжается…

Но своего настоящего лица больше не показываешь никому. Никто не знает, что ты не человек. Люди ходят вокруг тебя, смеются, скользят по тебе глазами и принимают за своего. «И никто — никто! — не знает, где ты был».

Но тебя это больше не беспокоит. Войну теперь вспоминаешь как виденный когда-то бредовый мультфильм, персонажем которого себя уже не осознаешь.

И правду никому не говоришь тоже. Человеку не воевавшему не объяснить войну, точно так же, как слепому не объяснить ощущение зеленого, а мужчине не дано понять, что значит выносить и родить ребенка. У них просто нет необходимых органов чувств.

Войну нельзя рассказать или понять, её можно только пережить.

Но все эти годы ты ждешь. Чего? Не знаешь и сам. Ты просто не можешь поверить, что все закончилось просто так, без всяких последствий.

Ты не должен был выжить, потому что выжить — значило предать. И это твое предательство отчеркивает тебя от всего мира: и от тех, кто остался там, и от тех, кто существует здесь. Ты все время пытаешься вернуться туда, но эта часть твоей жизни ушла безвозвратно. Ты оказался в тотальном одиночестве — умереть не умер, но и жить — не живешь.

Ты ждешь объяснения. Ждешь, что кто-то подойдет к тебе и скажет: "Брат, я знаю, где ты был. Я знаю, что такое война. Я знаю, зачем ты воевал". Это очень важно — знать зачем. Зачем погибли твои войной подаренные братья? Зачем убивали людей? Зачем стреляли в добро, справедливость, веру, любовь? Зачем давили детей? Бомбили женщин? Зачем миру нужна была та девочка с пробитой головой, а рядом, в цинке из-под патронов — её мозг? Зачем?

Зачем я — ведь они же были чище!

Но никто не рассказывает. И тогда ты — вчерашний солдат, прапорщик или капитан — начинаешь рассказывать сам. Берешь ручку, бумагу и выводишь первую фразу. Ты еще не знаешь, что это будет — рассказ, стихотворение или песня. Строчки складываются с трудом, каждая буква рвет тело, словно идущий из свища осколок — ты физически ощущаешь эту боль, это сама война выходит из тебя и ложится на бумагу — тебя трясет так, что не видишь букв, и ты снова там, и снова смерть правит всем, а комната наполняется криками, стоном и страхом, и снова работает КПВТ, кричат раненные и горят живые люди, и паскудный свист мины настигает твою распластанную спину. «И снова жгут наливники в Мухаммед-Аге…» Бьет барабан и оркестр на знойном плацу играет "Прощание славянки", и вот уже мертвецы встают из своих могил и маршируют по комнате; колонны проходят рядами и серебристые пакеты развеваются на древках, холодно блестя в свете луны; стучат по полу раздробленные кости, зияют провалы глазниц и сгоревшая кожа пузырится волдырями. «Вставайте, братья, нас предали!»… этот дьявольский хоровод закручивается все быстрее и быстрее, и вот ты уже в центре него. Их много, очень много, здесь все, кто был дороге тебе в той жизни, и вот ты уже узнаешь знакомые лица — Игорь, Вазелин, Очкастый взводный… Они склоняются к тебе, их шепот заполняет комнату: "Давай… Давай, брат, расскажи им, как мы горели в бэтэрах! Расскажи, как умирали на окруженных блокпостах в августе девяносто шестого! Как мычали и просили не убивать, когда нас прижимали ногами к земле и резали глотки! Расскажи, как дергаются мальчишеские тела, когда в них попадает пуля. Расскажи им! Ты выжил только потому, что умерли мы — ты должен нам! Расскажи! Они должны знать! Никто не умрет, пока не узнает, что такое война!", и строчки с кровью идут одна за одной и водка глушится литрами, а смерть и безумие сидят с тобой в обнимку и подправляют ручку.

И вот ты — вчерашний прапорщик, солдат или капитан, сто раз контуженный, весь насквозь простреленный, заштопанный и собранный по частям, полубезумный и отупевший — пишешь и пишешь, а слезы текут по твоему лицу и застревают в щетине…

И ты понимаешь, что с войны не надо было возвращаться.

С Александром Чикуновым мы встретились воскресным вечером в тихом московском переулке на Ильинке. Щебетание птиц, солнце и дрема. Кроме нас никого. Тихое вялое спокойствие госпитального двора. Может, именно поэтому он и начал рассказывать о ранении.

— Впервые на войну я попал в Сумгаите. Когда нас привезли, все только начиналось. На перекрестке улиц Дружбы и Мира собралась толпа — тысяч пятнадцать человек. Между ними — бээмпэ какого-то пехотного училища. Я не знаю, кто сидел в этих бэхах — армяне или азербайджанцы. Главный у них был капитан. И вот этот капитан вдруг вскидывает автомат и начинает стрелять по толпе. Тридцать боевых патронов в упор по скоплению людей. Толпа отхлынула. Раненные, убитые, крики… А этот капитан вытаскивает из люка механика-водителя, садится на его место и на полной скорости врезается в толпу. И начинает давить людей, разворачиваться на них. То на одной гусенице, то на другой. Представляешь, что там было? Каких только трупов мы не навидались… Бэха была кровью заляпана по самую башню. На этом перекрестке — улицы Дружбы и улицы Мира — было положено начало всех войн. После этого я и стал писать.

Чикунов достает сигареты. Закуриваем. Он продолжает.

— Я в армии отслужил тридцать два года, и от армии у меня осталось ощущение не товарищества, а предательства. Предательство было страшное. Как их убивали, этих мальчишек. Свои же. "Градом", артиллерией. В Грозном однажды нас набилось на консервном заводе как селедок в бочке. Кругом чехи. Нас разделяло метров сто, не больше. И командующий вдруг отдает приказ на артподготовку. За двенадцать километров с Толстой-Юрта начинает работать тяжелая артиллерия. На таком расстоянии разлет в сто метров обычное дело. Два часа нас утюжили «саушками». Там горы трупов были, горы… Я ходил к командующему, просил прекратить огонь. Меня назвали паникером — ты, мол, боишься потерять десяток другой солдат. Когда в бронежилет мне рикошетом угодила задница от снаряда — огроменный осколок, я пошел к командующему и швырнул этот осколок ему на стол…

Через несколько дней нас перекинули в глубь города. Я был с отрядом СОБРа. Сидим на броне, вдруг пригоняют толпу мальчишек в форме — именно толпу, подразделением их назвать никак нельзя. Я спрашиваю: "Кто такие?" Резерв Министерства обороны. "Присягу принимали?" Нет. "Из автомата хоть раз стреляли?" Нет. Совсем зеленые, у них форма даже не помятая была, колом стояла. Начинается минометный обстрел. Солдаты продолжают стоять — толпой, кучками. Они даже падать без команды не умели. Представляешь, что такое минометный обстрел, когда весь двор забит людьми? Мина ударит — четыре, пять, шесть трупов… В толпе образовывается дырка, эту дырку тут же заполняют другие. Прижимаются друг к другу, как пингвины. Им страшно, они в кучи сбиваются, а тут следующая мина. Опять дырка, опять новые своими телами её заполняют. Мы с офицером собровцем начинаем их растаскивать, хватаем за одежду и в колеи от гусениц запихиваем. Я только следующего схватил, сзади разрыв. Нас вместе с ним в яму швырнуло, он первый, потом я, а на меня сверху еще один упал. Я из-под него вылезаю, переворачиваю, у него бушлат разорван, а в груди огромная дыра и еще дымится. Он в сознании был. Посмотрел на меня: "Только маме не говорите"… и умер.