Людмила Сараскина - Пушистые и когтистые компаньоны человека у Достоевского

Какой, однако, богатый подтекст. Кот, конечно же, совершенно ни при чем: измученный ревностью муж мечтает только о водворении покорности у своей неверной жены… Кот же нуждается только в любви и ласке.

Людям, однако, свойственно сваливать на бессловесных и безответных тварей свои грехи и провинности. «А намедни, что чашку разбила и попрекать изволили, так это не я, — оправдывается кухарка Мавра в повести «Слабое сердце», — это кошка Машка разбила, а я не догляди за ней; брысь, говорю, проклятая!» (2; 41).

Но еще занятнее, когда коты и кошки выведены на авансцену и показаны как бы изнутри своей жизни. Как лихо изображают они своих хозяев, как умело подражают им! Достоевскому, редактору журнала «Время», часто приходилось, читая и рецензируя текущую литературу, изнывать от скуки. «Беспрестанные переливания из пустого в пустое, частые повторения одного и того же заставляли нас иногда зевать, и широко зевать, но вдруг явится какой-нибудь кот или ворона какая-нибудь, и зевота унималась, — признавался рецензент. — Кого не рассмешит и еще более не порадует вот хоть такое место:

— «Кот выполз из-под печки. Кошурка, супруга его, спросонья говорит:

— Куда ты, Васиканчик?

— Да хочу выйти, посмотреть на хозяев: жалованье, говорят, получили…

— Да тебе-то что? Разве ты чиновник? Ведь не ты получил?

— Аа, нет, все-таки приятно…

— Ну, уж большое жалованье 12 рублей… не разгуляешься…

— Нет, ничего: если всё донесешь домой, так ничего, можно жить… Если б мне столько дали!.. я сумел бы распорядиться, черт возьми!

— Ну, да, — заметила кошурка, — знаю, что бы ты сделал: завел сейчас мамзель… Свинья…» (27; 152).

Но далеко не все сюжеты, связанные с котами и кошками, радуют и смешат писателя. «Петербургские сновидения в стихах и прозе» повествуют о некоем отставном чиновнике, новом Гарпагоне, умершем в грязном углу, в отвратительной видимой бедности, на грудах золота. Фантазия Достоевского («и вот передо мной нарисовался образ…») создает зловещую фигуру. «Он держал было сначала у себя, в заплесневелой квартире своей, со стенами под желтой краской, кухарку и кошку; кухарка была глупа, но честная от глупости. А он всё ее бранил и корил; ел картофель, пил цикорий, — и поил им кухарку, безответную и послушную. Мясо покупал он только для кошки, в месяц по фунту, и она от этого страшно мяукала, и когда мяукала и жалобно смотрела в его глаза, прося говядинки, и терлась около него, подняв хвост строкою, он гладил ее, называл ее Машей, а говядинки все-таки не давал. Всё богатство его состояло в стенных часах, с гирями на веревках, и от нечего делать он посматривал на эти часы, как будто интересуясь, который час. Но околела кошка» (19; 74).

Безумный скупой старик, трясшийся над своим богатством, найденным у него после смерти, становится палачом несчастной кошки. Страшная пытка откуда-то была хорошо известна Достоевскому: кормить кошку вкусной свежей говядинкой, но в крошечных порциях. Самая миниатюрная кошка-малоежка съедает в день минимум 150 граммов мясной еды. Фунт мяса в месяц, то есть около 15 граммов в день — это один крохотный кусочек мяса, рацион ежедневного питания, в десять раз меньше необходимого. Люди в пыточных тюрьмах от таких истязаний сходили с ума, умирая от истощения среди соблазнительных запахов вожделенной еды. Кошка, ласкаемая хозяином, называемая по имени, не получая еды, страшно мяукала! Живя в вечной муке, она погибала от голода и недоумения.

Какой-то тяжелый, неисправимый нравственный ущерб есть в людях и в детях, способных мучить и губить кошек. Печатью такого ущерба отмечен Павел Смердяков, четвертый — незаконный — брат семейства Карамазовых, родившийся, как говорит ему его воспитатель, «из банной мокроты» и выросший диким, нелюдимым и «безо всякой благодарности». «В детстве он очень любил вешать кошек и потом хоронить их с церемонией. Он надевал для этого простыню, что составляло в роде как бы ризы, и пел и махал чем-нибудь над мертвою кошкой, как будто кадил. Всё это потихоньку, в величайшей тайне» (14; 114). Кошки и в этом случае оказываются невольными жертвами — на этот раз жертвами всеми презираемого сироты, не знавшего ни любви, ни ласки, воспитанного посредством пощечин, оплеух, пинков и розог. Скука, тоска, одиночество и, быть может, врожденная жестокость, требующая выхода, — все это побуждает к насилию над слабыми существами. Пойманный однажды за постыдным занятием, мальчик был больно наказан, ушел в угол и косился оттуда с неделю.

Кажется, однако, не само убийство движет угрюмым сиротой — будь он банальным извергом, так и довольствовался бы только убийством (видимо, имел дело все больше с котятами, иначе большая и сильная кошка не так просто дала бы себя повесить, расцарапала бы и искусала в кровь и лицо, и руки). Его возбуждает церемония похорон, в которой он отводит себе роль священника; его волнует обряд — с ризой, кадилом, пением. Хочет видеть себя вершителем судеб, пусть всего лишь кошачьих; изобретает роль первого плана, отдается абсурду кощунственного священнодействия.

Необходимо заметить, что в мире Достоевского обидчики кошек не остаются безнаказанными. Обиженная кошка, как и человек, чувствует боль, страх, одиночество, стресс, депрессию и горе. Эти ее чувства не проходят бесследно — они идут по пятам за обидчиком. Даже если пушистые и когтистые умирают насильственной смертью, их боль не исчезает. Волна боли рано или поздно догонит убийцу и отомстит ему. Извращенное детское пристрастие Смердякова («очень любил вешать кошек») даром ему не пройдет — соорудить петлю и повиснуть в ней придется ему самому.

Новому Гарпагону мучительная голодная смерть кошки Маши тоже не простится. Ему придется умереть в лохмотьях, посреди отвратительной нищеты — он не успеет ни свистнуть, ни крикнуть, ни позвать на помощь. К нему никто так и не приползет, обольщенный блеском золота, никто не станет перед ним пресмыкаться; его богатство останется лежать в грязных и вонючих тряпках. Мечты обманут, над тайной надругаются, тело отправят на вскрытие — чтобы убедиться, что покойник был таки сумасшедший. Про таких говорят: собаке — собачья смерть.

Достоевский чувствовал кошек так тонко и так хорошо знал все особенности кошачьей (или, как он говорил, кóшечьей) натуры, что смело использовал их для сравнений с человеческим поведением. В его сочинениях можно увидеть практически все известные фразеологизмы на тему кошек. Один из самых известных — о кошачьей влюбленности. Выражение «влюблен, как кошка» говорит о жарком влечении, о безоглядной страсти. Всем окружающим такая страсть бросается в глаза, но сам влюбленный о себе так никогда не скажет. Влюбленный без памяти кот, увидев через стекло предмет своей пламенной любви, способен протаранить закрытое окно, поранить лапы, ободрать шерсть и, не чувствуя боли, прыгнуть к возлюбленной.