Александр Архангельский - У парадного подъезда

Собственно, путь к последнему стихотворению Блока (родившегося именно в год пушкинских торжеств, которые окончательно поставили Пушкина в центр русской культуры и канонизировали такое его положение) уже был проложен.

Блок обратился со своим посвящением Пушкинскому Дому в дни других пушкинских торжеств, свершавшихся в другой атмосфере. В этой атмосфере не он один обратился к «легкому имени» Пушкина с просьбой: «Помоги в немой борьбе!» Так, Владислав Ходасевич на том же поэтическом вечере, где прозвучала знаменитая «пушкинская речь» Блока, говорил о необходимости «аукаться» пушкинским именем «в надвигающемся мраке». И поэтому, когда мы перечитываем «Пушкинскому Дому» на фоне всей предшествующей ему традиции, узнаем в не по-блоковски подробных описаниях Невы, перекликающихся пароходов, Всадника — канонические, репродуцируемые детали, когда понимаем причину, историко-литературную и духовную, «пушкиноцентризма» этого стихотворения, — мы начинаем замечать, как все здесь аукается с русской культурой. Аукается в «надвигающемся мраке», в «ночной тьме», куда предстоит уйти Блоку. И последний его взгляд перед разлукой — на Пушкина, последняя перекличка — с его каноном. Это — прощание поэта уходящей культуры, которое не могло не стать смысловым итогом длительной цепочки, стихотворной эстафеты, передаваемой русскими поэтами друг другу.

Впрочем, на пути создания «Пушкинскому Дому» было-еще несколько вех, которые нельзя обойти молчанием. Среди них — значимые для Блока. Так, соответственно в ахматовских «Четках» и в журнале «Гиперборей» (1913, № 5) были опубликованы (имеющие, очевидно, общую творческую предысторию) «Стихи о Петербурге» Анны Ахматовой и стихотворение Осипа Мандельштама «В душном баре иностранец…». Мандельштам построил свою подборку в «Гиперборее» так, чтобы — по устойчивой ассоциации — сочетать стихотворный отклик на «Медный Всадник» в «Петербургских строфах» («Чудак Евгений бедности стыдится…») — с вариацией на тему «Пира…».

Но не показ контраста двух пушкинских замыслов с помощью такого соединения — цель Мандельштама; сумеречная образность, металлический привкус в звуковом аромате стихотворения, построенного как отголосок ясного и легкого «Пира…», возникают из другого источника. Уже первые строки настойчиво побуждают вспомнить о «Незнакомке» Блока, и аура блоковской поэзии окутывает мандельштамовскую миниатюру. На протяжении всего стихотворения сталкиваются, противопоставляются и разводятся «пьяное», туманное, расплывчатое мироощущение символизма — и точное, тугое, трезвое акмеистическое осязание мира: «(…) в час глухой,/ Уходя от тусклых пьяниц,/ Становлюсь самим собой». Эти стихи, подобно строке «Медный Всадник и гранит», сигнализируют о знакомстве Мандельштама с предысторией «Пира…» — стихотворением «Богине Невы» («Опершися на гранит»); они же очевидно перекликаются с итоговой строфой созданного спустя восемь лет блоковского посвящения «Пушкинскому Дому»:

Не меньшую, если не большую, роль в непосредственном формировании замысла «Пушкинскому Дому» — хотя уже и без полемической подоплеки — сыграли «Стихи о Петербурге» Ахматовой. В них образ строгой северной столицы, силуэт Медного Всадника:

лишь смысловой фон для личных переживаний, отблеском которых становится неверная петербургская атмосфера:

Рядом с этими строфами совсем иначе начинает звучать блоковское:

(Впрочем, и эта «сине-розовая» аура перекликающихся стихов Блока и Ахматовой — не от литературного ли оппонента одного и литературного наставника другой? Не от Гумилева ли? В гумилевском стихотворении «Христос», которое открывается строкой, аукнувшейся затем в «Двенадцати»: «Он идет путем жемчужным…», Христос зовет за Собою «пастыря» и «рыбаря»:

И тем более трагичнее, обреченнее воспринимается итог блоковского прощания с творчеством, миром и жизнью, когда осознается внутренняя связь его посвящения «Пушкинскому Дому» с другим стихотворением Ахматовой, созданным в последний предреволюционный год:

«В царство тени» уходит Блок; страшным «царством тени» обернулась у него сладко-печальная «ночь бессонна», которую проводил «опершися на гранит» Муравьев. Но перед этим уходом Блоком и было создано едва ли не последнее контекстное произведение русской литературы, в котором в свернутом виде присутствуют все предшествующие переклички, взаимопереплетения тем [98] И опять — как узнаваемо «рылеевское» начало в только что процитированном стихотворении Ахматовой: «Город чистых водометов, / Золотой Бахчисарай / (…) / Там, за пестрою оградой, / У задумчивой воды / (…)»; как явственны стилевые созвучия у Блока с этими пассажами Вяземского: «И все строже, все прилежней, / С обольщеньями в борьбе, / На таинственных скрижалях / (…)»; «Сходит все благим наитьем / В поздний сумрак на меня, / И событье за событьем / Льется памяти струя / (…)»! , контекстное — и вместе с тем сознательно отнесенное к канону как к структурному стержню традиции; к канону и стихотворному, и личностному: «Пушкин! Тайную свободу (Пели мы вослед тебе…»