Наталья Иванова - Ностальящее. Собрание наблюдений

Дед приезжает с подарками. Шумит: «Вы что, совсем обнищали, живете без конфет?»

Дед — директор магазина «Рыба» на Арбате.

В первом классе 282-й школы в 1952 году учатся одни девочки.

Со второго класса нас соединяют с мальчиками, и меня переводят в соседнюю школу — краснокирпичную, бывшую мужскую. Оказалось, что в ней же когда-то учился отец.

Первого сентября ловлю на себе взгляд мальчика. Черные глаза, белая кожа.

Второго сентября он провожает меня из школы домой.

А еще через несколько дней приходит в гости — с трехлетним братиком.

Мальчика зовут Миша. Фамилия Циер.

Лет через тридцать пять после описываемых событий он позвонил. Сказал, что надо бы повидаться.

Физик, доктор наук.

С бородой. Но лысый.

Больше не звонил.

А тогда, второго сентября 1953 года, он делает предложение: первое в моей жизни. Предложение утверждением, что я стану его женой.

В ответ: хочешь, чтобы я позвала милиционера?

Еврейский дом (в смысле — комната в коммунальной квартире) отличался от нашего тем, что изначальная скатерть на круглом стопе, раздвинутом на день рождения Миши, бархатная.

Евреи живут и с нами в квартире: шумная, полная, веселая, в веснушках девочка Зина. С бантом. Во дворе на Первой Мещанской меня дразнят еврейкой: я картавлю, то есть грассирую, как мне объяснят позже. И глазки у меня черненькие. «Девочка, что ж у тебя глазки такие непромытые?» — сладким голосом вопрос чужой тетеньки в трамвае, когда я еду со своей тетей Зоей в кино «Перекоп» смотреть «Тарзана».

Тот же вопрос получила Олеся, будущая жена Гриши Брускина (см. его замечательную книгу).

Что такое — быть евреем?

Наша коммуналка расположена на самом высоком этаже дома на Садовой-Спасской. Дом облицован плиткой, навевающей на меня исключительно банные ассоциации.

Мы с Катенькой, крестной (а иногда, изредка — с вечно занятой мамой) ходим в Ржевские бани. Кажется, по средам; четверг — татарский день.

В банях стены облицованы белым кафелем, из-за вечного пара он кажется серым. И темно-серые, каменные скамьи, их надо обязательно ошпаривать кипятком.

Первый раз я принимаю ванну лет в семь — у маминой подруги, в набитой дорогой мебелью отдельной квартире с натертым паркетом, в доме напротив «Форума». Мама разговаривает с ней более тихим, чем обычно, и, как мне кажется, льстивым голосом. Это портит радость от купанья.

Лестничный пролет — от слова «лететь»?

Потолки по четыре с половиной метра.

Лепнина. Наверное. Не помню. Лифт? Тоже не помню.

Пыльный, напоминающий вокзальный, застекленный потолок. Над лестничным пролетом.

Пространство между этажами затянуто железной сеткой. Похоже на цирк, когда выступают акробатки, натягивается сетка, по которой они прыгают огромными прыжками.

Цирк неподалеку, на Цветном.

Кружится голова, как только я открываю наружу дверь.

В альбоме «Москва. Памятники архитектуры 1830-1910-х годов» он описан и сфотографирован: доходный дом Ф. И. Афремова на Садовой-Спасской, 1904 года. Архитектор — Шишковский.

Бабушка с отцовской стороны до замужества (начало XX века, 10-е годы) успела послужить (после замужества уже не служила никогда, до самой своей кончины) в знаменитом Мюре-и-Мерилизе.

Служащая первого набора.

В красивейшем, наисовременнейшем, богатом и зело украшенном, самом модном тогда московском торговом центре, как мы сказали бы сейчас.

Тоже — русский модерн.

Шехтель, здание Художественного театра — 1902 год.

«Волна» Голубкиной над входом.

Ручка двери.

Фонари на фасаде.

«Метрополь» Валькотта. Конец/начало века.

Ворота, ограда.

Балкон.

Фасад.

Врубель.

Бабушка.

Казанский вокзал — проект 1913 года. Отец моего отца — Владимир Нилович Иванов. В справочнике «Вся Москва на 1913 год» указан адрес, номер домашнего телефона.

Дом — собственный — на Большой Грузинской.

Отец родился 25 октября 1917 года.

В доме — почему-то — были гости.

Но как мы знаем по Чехову, гости родам не помеха.

На Пресне стреляли.

Все выпили шампанского.

«Большевик родился!»

Владимир Нилович погиб на Перекопе в 1919 году. Бабушке Клавдии Андреевне верные люди привезли обручальное кольцо.

Дед воевал в Первой мировой, был царским офицером, после революции перешел на сторону красных.

Его двоюродный брат, входивший в состав Русского Экспедиционного корпуса в Париже, на родину не вернулся.

Новую квартиру я купила на Большой Грузинской. Несмотря на другие соблазнительные предложения.

Дачу для молодой вдовы построил второй муж. В Ильинском по Казанке — там, считалось, находится самое сухое из подмосковных место, сосновое, песчаное. Полезное для легочников.

Слабые легкие, двое осиротевших детей-погодков. Всего будет шестеро детей: трое девочек и трое мальчиков. Вот она, демография.

Второй муж Клавдии Андреевны был тоже Иванов, нэпман. Отчим моего отца — Федор Лаврентьевич — квартиру имел в доме Страхового общества «Россия», что на Сретенском бульваре.

Опять русский модерн.

Федор Лаврентьевич Иванов исчез в 1930-м. Растворился в тюрьмах и лагерях.

В конце 20-х — отец рассказывал — дела у отчима уже шли совсем плохо. Они вдвоем ехали по Сретенке. Пьяный в дым, отчим стал из матери в мать поминать Сталина.

Трамвай замолк.

В полной тишине, на ближайшей остановке, какой-то сердобольный гражданин выпроводил отчима из трамвая со словами: «Мальца загубишь…»

Мама училась в ИФЛИ — тогда, в конце 30-х, настоящий лицей, высшее учебное заведение из лучших. Почему она, окончившая школу с медалью, решила поступать именно туда? Ну что-то позвало! Закончила в 41-м, выпуск накануне войны.

Она по наследству решила обучать меня игре на фортепиано.

Ее рояль сгорел.

Школьницей ей пришлось во время пожара прыгнуть — конечно, с портфелем, прижатым к груди, — из окна на втором этаже дома, принадлежавшего раньше прабабке.

После революции дом уплотнили.

Кончилось двухоконной комнатой, где жила крестная, и двумя смежными, где жили близкие родственники.

Остальное пришлось уступить.

Двухэтажный этот, обшитый тесом серенький домик стоял во дворе Первой Мещанской.

В этом дворе я впервые себя «помню». Помню — носком красного сапожка разбивающую первомайский ледок, покрывший лужицы. Мы — я и моя троюродная сестра Люба — куда-то собираемся идти, радостные и счастливые. Наверное, мы идем со двора на улицу, где флаги, где продают «уйди-уйди» и набитые опилками мячики на резинках. А еще нам обещано «эскимо».

В комнате у крестной, где сначала родители со мною вместе жили за гардеробом в выгороженном углу, а потом, когда отец получил комнату на Садовой-Спасской, какое-то время жила я без них, я и начинаю читать. Первыми моими книгами были шесть томов Гоголя в мраморных суперобложках. «Ночь перед Рождеством», «Страшная месть», «Сорочинская ярмарка». А потом — и «Мертвые души». Читать никто не учит: получилось как- то само собой, по вывескам.