Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

И вдруг — в этой массе литературной полуобразованщины начинаются движения и брожения, отчасти совпадающие с тем, что происходит за пределами отечественной словесности. Начались эти явления еще во времена запретов, но и в более свободные времена — десятилетие 90-х — быстро расцвели, достигли определенных успехов. А потом, надо сказать, достаточно быстро привяли.

Что я имею в виду?

А то, о чем поведал в предисловии к своей книге «Постмодерн в России» (М., 2000) Михаил Эпштейн.

Автор ссылается и на свой опыт — на свою «личную историю», — когда заключает, что «история российского постмодернизма, в узком смысле, как обаятельного термина и зовущего направления, была ошеломляюще бурной и краткой». Рамками истории постмодернизма Эпштейн ставит две своих статьи: статью 1991 года — «После будущего. О новом сознании в литературе», и 1996 года — «Прото-, или конец постмодернизма».

За перечнем имен и фамилий отсылаю любознательных к еще одной любопытной книге, также посвященной таинственно зародившемуся на нашей почве постмодернизму и, кстати, написанной тоже за пределами нашего царства-государства, как и труд Михаила Эпштейна, но не в США, а в Беларуси — монографии Ирины Старопановой «Русская постмодернистская литература» (М., 1999). Именной указатель — с краткими справками об авторах-постмодернистах — есть и у Эпштейна, но его охват меньше, его глаз избирательнее, чем у Старопановой (недаром подзаголовок обозначает жанр ее книги как «Учебное пособие», предназначенное «для студентов, аспирантов, преподавателей-филологов и учащихся старших классов школ гуманитарного профиля»). Список цитируемых Старопановой источников приближается к полутысяче; отдельно следует сопоставимый перечень «постмодернистских текстов» (а еще — именной указатель и указатель терминов).

Предметно-тематический указатель Эпштейна можно сравнить с указателем терминов Старопановой, чтобы видеть и отличие, и сходство: предмет у обоих все-таки несколько отличается — чем? Не только тем, что Эпштейн как активный деятель и участник процесса историчнее и социальнее. Поэтому у него в предметно-тематическом указателе есть «гласность», «идеология», «идея», есть «Восток и Запад», есть «будущее», «время», «история». Все перечисленные «гнезда» отсутствуют в указателе Старопановой. Зато у нее есть (отсутствующие у Эпштейна) «гибридизация и гибридность» с сопровождающими их «гибридно-цитатным языком симулякров» и «гибридно-цитатным персонажем», есть «гниение стиля» и «истерика стиля», «дивергентная субкультура» и «децентрация». У Эпштейна присутствует «еврейский вопрос» — зато у Старопановой есть «женская» культура. Видно, что Эпштейн идеологичнее — он ввязался в нашу постмодернистскую историю со всеми ее обертонами еще, можно сказать, накануне родов. Более того, был одним из родовспомогателей — да и сам, если он простит мне это выражение, «рожал» этот самый постмодернизм. Конечно же, непосредственный участник как комментатор и теоретик отличается от комментатора, пишущего об уже состоявшемся явлении вне личной вовлеченности.

Сравнивать — так сравнивать.

Хочется сравнить эти «списки» и «указатели» с тем, что всплыло на поверхность и обнаружилось с подведением итогов того же литературного десятилетия, — но уже критиками, а не литературоведами, учеными, теоретиками.

Так вот, если сравнивать списки, то те фигуры, которых разные по своим вкусам критики отнесли к наиболее актуальным, чаще всего отсутствуют в списках Эпштейна и Старопановой. Вайль П. — как и Генис А. — фигуры безусловные для них обоих, а вот Давыдов Ю. или Макании В. блистают своим отсутствием и здесь, и гам (я специально не прибавляю к списку тех, кого передравшиеся за право назваться первым в употреблении слова «новый» в приложении к термину «реализм» — надеюсь, из-за последнего споров не будет — относят к противоположной группе — от А. Дмитриева до И. Полянской).

В то же время именно те, кто не попал в «список Эпштейна» или «список Старопановой», тоже имеют самое непосредственное отношение к предмету разговора. Почему? А может быть, потому что — нет, не влияние, скорее особость и приметность их художественной стратегии достаточно очевидны. Что произошло с Давыдовым? Из «реалиста» (терпеть не могу эти термины и употребляю их исключительно для П. Басинского с С. Казначеевым) он постепенно переменился — не хочу сказать переделался, поскольку изменение шло естественно, органично и своевольно — как необстриженный куст растет, — в прозаика, легко и ненатужно, для себя самого и с удовольствием играющего со стилями, временами, эпохами, «образом автора»; играющего прозой центрированной, эксцентричной и децентрированной, с референциями и рефлексиями, штампами, банальностями и общими местами, точными и неточными цитатами, и еще раз цитатами преображенными. Пример Давыдова особенно впечатляет, поскольку он принадлежит к поколению, — может быть, слово «принадлежит» здесь не совсем уместно, но еще менее уместно «относится», — которое отчасти выработало ресурс своих творческих поисков, устало и идет (если идет) но проложенной — идейной, эстетической, этической, какой хотите — колее, уныло сопротивляясь, вернее, ворча по поводу новомодных течений. Давыдов оставляет творческий процесс без комментариев, не очень-то охотно пускает в свою кухню. Его специальная черта — держать кастрюлю под крышкой, не оповещать критиков и читателей об ингредиентах готовящегося блюда.

И тем не менее, результат (например, роман «Бестселлер») налицо, и уж теперь критик и читатель сам, по вкусу, если захочет, может попытаться определить состав вложенных продуктов. Так вот, на мой вкус (и взгляд), Давыдов искусно использовал то, о чем твердили господа постмодернисты-теоретики и что практиковали постмодернисты-практики. И это мощное использование наработанных и увядающих, «усталых» для штатных ПМ-писателей приемов как раз освежило и обновило его поэтику, стало стимулом для «отворения» закрытого — для автора, может быть, тоже — потенциала.

Я не хочу сказать, что вся эта работа, переплавка в собственном котле, варка в личной кастрюле на своей кухне, происходит сознательно и последовательно — что прозаик N тщательно, внимательно и придирчиво изучает наработанное коллегами-постмодернистами и потом готовит свое блюдо с фантазийным использованием их рецептов. Во всяком случае, пример Давыдова существен. Но есть вещи, которые растворены в воздухе; есть то, что называется эстетическим веянием времени, стилевой доминантой — или, в данном случае, субдоминантой; и автор поддается, впускает в свою мастерскую этот воздух, открывает окна пошире — может быть, и бессознательно. Для этого не обязательно читать — надо жить.