Газета Завтра Газета - Газета Завтра 377 (8 2001)

В послереволюционные, 20-е годы, слово казак, само понятие казачество были словами знаковыми. Казак — это значит, контрреволюционер, враг Советской власти, трудового народа. Казачество — это "нагайки", разгон демонстраций, оплот контрреволюции. "Русская Вандея" — так и только так представляли Дон и казачество леворадикальные круги. И не только они.

Политика "расказачивания", то есть физического уничтожения казачества, была в годы гражданской войны официальной политикой партии. Наиболее последовательными и бескомпромиссными проводниками в жизнь этой политики были Свердлов и Троцкий.

"Казачество — опора трона, — заявил на Совещании политкомиссаров Южного фронта в Воронеже в 1919 году Лев Троцкий... — Уничтожить казачество как таковое, расказачить казачество — вот наш лозунг. Снять лампасы, запретить именоваться казаком, выселить в массовом порядке в другие области". В ответ на протест казака-комиссара А. Попова, сына известного писателя А. Серафимовича, Троцкий приказал: "Вон отсюда, если вы — казак". В ответ Анатолий Попов написал Ленину письмо с протестом против действий Троцкого и вскоре сгинул безвестно. Отец так и не смог найти следов сына.

Двадцатые годы были временем борьбы не на жизнь, а на смерть в прямом смысле этого слова между двумя группировками в партии — Троцкого и Сталина. Сторонники Троцкого, особенно в первой половине 20-х годов, были исключительно сильны — в партии, в армии, в идеологии, в культуре. Они насаждали столь беспощадно отношение к деревне в целом, к казачеству в особенности.

Но и Сталин, его сторонники относились к казачеству, к крестьянству в целом не многим лучше, чем Троцкий.

Согласитесь, что в этих условиях начинать писать в 1925 году "Тихий Дон" — сагу о казачестве, исполненную любви и боли за его судьбу и явившуюся одной их самых высоких и беспощадных трагедий в мире, — было не просто. Для этого требовались убежденность и бесстрашие, свойственные молодости.

Не надо думать, что Шолохов не понимал, на что он шел. Не отсюда ли крайняя закрытость писателя при, казалось бы, полной открытости его для близких друзей.

"ЗА СЕМЬЮ ЗАМКАМИ ДЕРЖИТ ОН СВОЕ НУТРО"

Эти черты в характере Шолохова — его закрытость, немногословность, стремление не пускать в свой внутренний мир посторонних людей, поразила Е. Г. Левицкую, "доброго ангела" писателя, которая была его первым редактором в Москве. Летом 1930 года Левицкая с сыном приезжала в гости в Вешенскую, где провела целый месяц.

Левицкая оставила записи своих впечатлений о Шолохове, о своих встречах с ним в Москве, о своей поездке в Вешенскую. Записи эти говорят, что благодаря огромному жизненному опыту и женской интуиции она сразу же почувствовала несоизмеримость первого, чисто внешнего, впечатления от знакомства с молодым писателем и внутренним масштабом его личности.

"Ладная фигурка на крепких ногах, но уж слишком небольшая для взрослого человека, небольшие руки и ноги, а в зубах — трубка. Чудной паренек, да и только! И уж никак не верится, что он может знать так много, так удивительно передать тончайшие движения человеческой души, переживания женщины, матери, любимой и любящей..." — писала Левицкая.

"Приезжая в Москву, он часто заходил ко мне. Однажды встретился с Игорем (сыном Е. Г. Левицкой. — Ф. К.). Очень понравились друг другу. Странно было смотреть на этих двух парней. Разница в годах — самая незначительная: одному — 21 год, другому — 24. Один — горячий комсомолец, твердый коммунист, работник производства. Другой — свободный степной "орелик", влюбленный в Дон, степь, своего коня, страстный охотник... и рыболов, и исключительный, неповторимый певец "Тихого Дона".

И вот здесь, в подтексте этого сопоставления: один (сын) — "горячий комсомолец, твердый коммунист", другой (Шолохов) — "свободный степной "орелик", — звучит сомнение, которое будет мучить самого близкого Шолохову в Москве человека, старую большевичку Е. Г. Левицкую, всю жизнь: с кем он, этот "степной орелик", — с нами (то есть "твердыми коммунистами") или нет?

Вывод Левицкой из всех его бесед с молодым Шолоховым: "В шатаниях Григория есть, безусловно, много автобиографического".

Е. Г. Левицкая снова и снова встречается с молодым писателем, пытаясь его понять.

"Иногда не могу разобрать, что это за человек? Простодушный или хитрый? Откуда это презрение к деньгам?.."

И еще одно наблюдение Е. Г. Левицкой: "Не любит город. Чужой он ему, шумный, хлопотливый. Не восторгается достижениями нашей городской жизни, да и тракторная колонна, поднимающая целину степи, также как будто не по душе".

В значительной степени ради того, чтобы понять, "разглядеть" полюбившегося ей молодого писателя, Левицкая вместе с сыном и совершила поездку в Вешенскую.

"Еще в прошлом году М. А. звал приехать в Вешенскую, а этой зимой чуть ли не ультимативно ставил этот вопрос, заявляя, что иначе "дружба врозь", — пишет Е. Левицкая. — Мне и самой хотелось сменить обстановку, посмотреть его в обычной, житейской обстановке, попробовать понять этого своеобразного, необычного человека, сумевшего в свои 21-22 года ("Тихий Дон" он начал писать в 25-м году) дать такие глубокие, тонкие по психологическому анализу страницы "Тихого Дона" и свои небольшие рассказы, яркие, незабываемые".

Главным для Левицкой в этой поездке было стремление не только "посмотреть обстановку", в которой жил Шолохов, но лучше и глубже понять его самого, его душу и помыслы.

"Загадкой все это было для меня, — пишет Левицкая, — загадкой и осталось и после пребывания в Вешенской. За семью замками, да еще за одним держит он свое нутро. Только изредка и всегда совершенно неожиданно блеснет какой-то луч. И снова потухнет. Я знаю только, что если я, старуха, не разгадала этого человека, то и все окружающие тоже его не знают. Он живет какой-то своей особой жизнью".

Е. Левицкая снова и снова задает вопросы Шолохову. Но, констатирует она, "говорить с М. А. очень трудно. Замкнутый, он и о себе говорить не любит".

Говорила она и о необходимости переезда в Москву, хотя бы на два-три зимних месяца.

"Зачем я поеду? — живо ответил он. — Ведь здесь кругом сколько хочешь материала для работы".

И как итог: прощаясь, "я снова вспомнила "Тихий Дон", Аксинью и Григория, весь аромат этого удивительного произведения особенно ярко чувствуется здесь. Невольно, смотря на М. А., думаешь, нет ли некоторых автобиографических черточек в Григории и его сомнениях, исканиях и шатаниях. И придет ли он когда-нибудь совсем, совсем к ним? Много бы я дала за это. И никаких трудов не надо жалеть, чтобы крепче связать его с нами, дать твердую опору, заставить чувствовать его своим, а не травить, как это делают враги и, что еще хуже, так называемые "друзья и товарищи", "проклятые братья-писатели", — как горько жаловался М. А. однажды в письме. Удивительная притягательная сила у этого крепкого, такого еще молодого и не всегда понятного и разгаданного человека".