Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6394 ( № 47 2012)

Жалкая проза, я знаю. А интонация у этих стихов поразительная, с их безнадёжным выводом - выпадом - последней, короткой строки после трёх длинных в каждой строфе. Одно из самых прелестных и безнадёжных стихотворений Ларкина. В действительности не одно, но многие из самых пленительных его стихов оказываются и самыми безнадёжными. Противостоит ли что-нибудь их безнадёжности? Их же пленительность и противостоит. "Сумрак" развеивается "элегантностью фразировки".

Я. - Если это и проза, то проза всё-таки не "жалкая". Только, по-моему, принцип близости к оригиналу не вполне соблюдён: у Ларкина ведь wretched stalks оf disappointment, а не просто "разочарование". Эти wretched stalks я перевёл бы как "жалкие кочерыжки" или "огрызки". А название перевёл бы как "Следующий!". Потери, конечно, неизбежны: так, присутствующие в оригинале tits ("сиськи") пришлось перевести просто как "грудь", а чтобы это компенсировать, я ввёл грубоватую лексику в других местах ("прёт", например). Вот что получилось:

Следующий!

Ждать жизни лучшей, будущей, иной

становится привычкою дурной.

Всё время что-то близится; не лень

мнить: через день,

следя с утёса, как в заливе флот -

отчётливый, искрящийся - плывёт[?]

Как медлят обещаний корабли!

Быстрее бы могли!

Но жалкие огрызки всякий раз

порушенных надежд в руках у нас:

хоть видим флаг, блеск меди, шкот любой

и носовой

фигуры позолоченную грудь, -

корабль, не бросив якорь, длит свой путь,

едва сегодня ставши, во вчера.

Вновь до утра

мы ждём: пристанет, выгрузит нам тьмы

благ жизненных, что заслужили мы

долготерпеньем преданных собак.

Но всё не так:

один к нам прёт - чьи паруса черны,

за чьей кормою чайки не слышны,

в кильватере которого всегда

лишь гладкая вода.

Читая свой перевод максимально отстранённым взглядом, я всё-таки не ощущаю в нём такого уж беспросветного уныния и безнадёжности. Как, впрочем, и в оригинале.

М.: Очарование стихов Ларкина не разрушают ни безнадёжность, ни прозаизмы. Всё это остаётся на смысловом уровне и компенсируется чем-то иным (звуком, ритмом, тайной дистанцией между автором и текстом). Иногда он, не так уж часто, употреблял грубую лексику - в знаменитом стихотворении, к примеру: "Они задалбливают тебя, твои мама и папа. Они, может, и не хотят этого, но они это делают[?] Они передают тебе свои собственные недостатки и добавляют ещё некоторые, специально для тебя придуманные. Но и их, в свою очередь, задалбливали придурки в старомодных шляпах и пальто, которые (придурки) "половину времени" (перевожу буквально) были слащаво-строгими, а половину хватали друг друга за глотку". А вот великолепная концовка: "Поколения передают несчастье друг другу. Оно углубляется, как прибрежный риф. Выбирайся (из всего этого) как можно скорее, и сам не заводи детей". Это "выбирайся", лишённое определений, заставляет вспомнить буддистско-шепенгауэровский "круговорот-смертей-рождений", из которого можно выбраться с помощью аскезы и медитации, чтобы вновь не рождаться, выйти из игры, разорвать покрывало Майи, погрузиться в нирвану[?]

Я. - Только почему "риф"? "Шельф" у нас давно прижился. Но, думаю, shelf Ларкину понадобился прежде всего для рифмы с yourself. "Шельф" здесь не принципиален. Осталось упущенным название этого стихотворения, This Be The Verse, которое является цитатой из стихотворения Р.Л. Стивенсона "Реквием", тоже очень известного. Я нашёл множество его переводов, однако ни в одном из них интересующие нас слова не воспроизведены так, чтобы ими можно было озаглавить перевод стихотворения Ларкина. Пришлось сделать свой:

Под небом распахнутым, в гроздьях звёзд,

могилу мою да хранит утёс.

Как радостно жил - так умру без слёз.

Я к бессрочному сну готов.

Стих на надгробье прошу такой:

Здесь он желанный обрёл покой;

с моря вернулся моряк домой,

и охотник пришёл с холмов .

Соответственно перевод из Ларкина звучит так:

Стих на надгробье

Задалбливают мать с отцом:

тебе суют они, "любя",

свои огрехи, все, гуртом,

плюс кучку сверх - лишь для тебя.

Но их долбали, в свой черёд,

глупцы, что, затхлостью дыша,

за мёд свой выдавали гнёт,

друг дружку муча и душа.

Свою ничтожность человек

в потомстве множит через край.

Скорей решайся на побег -

и сам детишек не строгай.

М. - Что ж, должен признать, что ваш перевод ларкиновского маленького шедевра очень мне нравится. Удачно найдены рифмы - "отцом" - "гуртом", "черёд" - "гнёт" (с внутренней рифмой "мёд", и это "за мёд свой выдавали гнёт" - само по себе очень интересное решение для soppy-stern). Так что поздравляю.

Я. - Забавно, но одна из первых заметок, которую я где-то прочёл о Ларкине по-русски, называлась "Пьяница, расист, женоненавистник" - в духе "обличительства". Автор заметки, признавая, что стихотворение This Be The Verse входит в канон стихотворений, которые знает "средний англичанин", заявляет, что "таковым оно стало в первую очередь не из-за его эстетических достоинств, а из-за одного из самых ранних в "серьёзной" поэзии употребления прежде запретного слова из четырёх букв, причём в начальной строке, что потрафило вкусам обывателя". Может, решили таким образом привлечь внимание нашей публики к "скандальному" поэту? Или здесь нечто иное? Неужели Ларкина, которого у нас толком ещё не знают, решили заранее потянуть за фалды - да и в слякоть? Это значит - только слякоть и видеть, а на свет, на устремлённость поэта к свободе не обращать никакого внимания, не замечать их.

М. - Шеймус Хини в короткой и блистательной статье о Ларкине прослеживает его световую символику; как только свет появляется в его стихах, пишет он, Ларкин не в силах противостоять живущему в нём романтическому поэту, готовому, вопреки скепсису, ответить на призыв этого света. То есть "Йейтс" в Ларкине не умер, но продолжает жить как бы параллельно к "Гарди", почему и возникают в его стихах моменты "видения", прозрения, "эпифании", откровения света, которым рационалист и скептик в Ларкине как будто не доверяет, которых поэтому не так уж и много, но без которых его стихи не были бы самими собою.

Я. - Меня только смущает слово "параллельно" - в нём присутствует момент раздвоения, а у Ларкина, как мне кажется, никакого раздвоения нет: воздушная, световая "площадка для съёмки" вбирает в его видение всё, включая и самую эту площадку, одновременно. Самые обыденные жизненные эпизоды, показанные жёстко, сухо, без каких-либо прикрас, вдруг начинают принадлежать самой вечности: особенность зрения поэта.