Георгий Саталкин - Каменный пояс, 1988

Из этой необжитости тревожно летит в степь разноголосая, бодрая музыка транзисторов, магнитофонов, вырывается из открытых форточек, с балконов.

Был выходной, субботний день. В одной из квартир гуляли, может, справляли свадьбу. Оттуда слышались дробная пляска, разухабистые частушки. Чей-то тонкий женский голос не раз пробовал начать: «А мне милый изменил, я упала перед ним…» Но его забивали гулкий топот, неразборчивые, бестолковые крики. И хоть ясно было по хорошо знакомой частушке, что произошло после того, как она «упала перед ним», хотелось прочувствовать это в трогательно-слабом, забиваемом шумом и криком пении. Уже за другими домами их все-таки настиг вырвавшийся, наконец, бедово торжествующий голосок: «Потом встала и сказала: слава богу, изменил!»

Мотя все шагал, пригибаясь под ветром, вел, по всему было видно, до первых автобусных остановок, чтобы затем разъехаться по домам.

Когда-то возвращались обычно не с пустыми руками, заходили к Каминским. Купались под холодным душем, помогали Наде потрошить дичь. Пока Надя готовила, блаженствовали на диване, вытягивая усталые ноги, лениво двигая фигуры по шахматной доске. С кухни доносились аппетитные запахи, Надин голос. А потом начиналось веселое застолье, пиршество.

Каминский, как бы угадав мысли Липова, приостановился.

— Ну, что, Павел? У меня во рту все ссохлось. Зайдем, шикнем, что ли? — он кивнул на одну из улиц, в сторону летнего кафе.

«Что ж, — подумал Липов, — пусть будет так».

В кафе, почему-то еще не закрытом на зиму, все столы были свободны. Ветер сквознячком входил в него через стены, прохладой тянуло и от гладкого мозаичного пола.

Они выбрали место, поставили в угол ружья. Каминский принес сухого вина, колбасу и сыр. Быстро наполнили бокалы.

— Ну, давай, — нетерпеливо потянулся он через стол. — За этот пустой день. Только намаялись.

— Что значит — пустой? Такого не бывает.

— Гм, — усмехнулся Мотя, — это верно.

Уставшее тело окатило изнутри теплой волной, и прожитый день, за который только что выпили, представился Липову как бы отдаленным, проветренно-ясным.

— Ты меня на озере чуть не уморил. Вспомню, как ты растянулся на осоке — не удержу смех, — признался Липов.

— Заметно было. Что это, думаю, он веселый такой. Смотри, вдруг не к добру.

— Тьфу, тьфу тебе, — сплюнул через плечо Липов.

— Примета верная. Со мной сколько раз так было.

Перед кафе был новый сквер. По нему совсем недавно разровняли чернозем и посадили деревца.

На всем: на черной земле сквера, на фасадах домов за ним — лежал быстро уходящий, сумрачно-красный отсвет заката. В этом отсвете ярко проглядывал выдуваемый из-под земли строительный мусор — неразгасившимися комочками извести, крошевом битого кирпича, древесными щепками. В низком, чуть не до земли, как бы гибельном наклоне припадали под ветром лозинки саженцев.

Где-то здесь, на пустыре, было футбольное поле, и они в первые годы гоняли тут со своей командой мяч. Только в памяти можно воскресить прибойный гул голосов болельщиков. Но и сейчас он слышит сквозь него Надин голос: «Павлуша! Павлуша, обводи его! Павел, Моте подай мяч, Моте!»

— Да, трудно привыкнуть, — подумал вслух Липов, отрываясь от окна.

— Ты о чем? — спросил Каминский.

— Да вот, — Липов кивнул на улицу, — еще недавно футбольное поле было, затем стройплощадка. Теперь — уже сквер.

— Сегодня субботник устроили, наши шахтостроевцы посадили.

— Надо же, а я тебя на охоту утащил!

— Пустяки, — вяло отмахнулся Каминский. Он не повеселел от выпитого и все прикрывал веками глаза, уклонялся от разговора.

В кафе забегали редкие посетители, но ненадолго. Закажут вина, посидят минут пять, негромко переговариваясь, и убегают. Не было охотников засиживаться в этой прохладе. Но когда кто-либо входил, Каминский, а за ним и Липов вертели головами, оборачивались на каждый бряк двери. Словно ждали какую-то случайность, чтобы развеять скуку застолья.

Буфетчица включила свет в зале, и кафе плотнее обступили наружные сумерки. Каминский иногда вскидывал взгляд на окна, опять обманывался, принимая движение их отражений в темном стекле за оживленность на улице.

Он налил себе в бокал, ухарски, одним махом, выпил и снова навалился на закуску. А Липов начал от нечего делать оглядывать обстановку кафе, представшую теперь в ином освещении. И все покашивал глазами на дверь. Он уже досадовал на нее, заманившую их сюда в это бестолковое сидение, и примерялся уходить. И отчетлива была в его душе досада на то, что так комкано, бездарно заканчивался день. «Мотю уже не расшевелить, — размышлял он, — надо закругляться». Но сам, размягченный легким хмелем, продолжал сидеть, поддался оцепенению скуки и безразличия.

И тут Липов заметил, как слегка дрогнула, ожила дверь кафе, от какого-то движения за ней — ветра ли, или чьего-то касания. Именно дрогнула и ожила, потому что в нее порядком уже никто не входил, и она вроде замерла, пристыв к косякам.

Липов уже усмехнулся было про себя: и он, как Мотя, начал обманываться, принимать чудящиеся звуки и движения за явь. И отвел взгляд, но тут же снова устремил его ко входу, где в раскрытом проеме объявилась, как привидение, девушка, свежая с уличного холода, в осеннем пальто и вязаной шапочке. На первый взгляд — красавица. Она вошла так быстро и бесшумно, даже не стукнула дверью, вся какая-то нездешняя, с забытой улыбкой на губах. Но лишь только она взглянула в зал и на них с Мотей, тут же остановилась и чуть слышно, испуганно ойкнула, потешно, точно крылышки, отведя в стороны кисти рук в маленьких варежках. Словно спохватилась, что попала сюда по ошибке.

Но Мотя расслышал ее вскрик, быстро поднял голову.

— О, кого я вижу? Марина, вот здорово! — Он тут же вскочил, громыхнув стулом.

Подбежав к той, которую назвал Мариной, Мотя осторожно обхватил ее за плечи и стал несильно тянуть в зал, к столу. Она слегка упорствовала и бросала на Липова короткие смущенные взгляды.

— Павлуша, знакомься! Рузаева Марина! — на ходу представлял ее возбужденный, просиявший Каминский. — Наша сотрудница, в плановом у нас работает. Вот хорошо, вот здорово, Марина! А то мы тут совсем закисли!

Что-то милое было в ее смущении, в том, как она пыталась освободиться от Моти и в то же время как бы своей волей шла к столу. Рядом с ней сиял, улыбался во весь рот грубоватый, обветренный, чудом преображенный Мотя.

Липов пожал теплую в прохладе зала руку Марины и подал ей стул. Сам тоже сел, но инстинктивно отстранился от стола: уж очень не смотрелись их с Мотей заношенные охотничьи куртки рядом с ее таким ладным на ней, изящным пальто и слегка пушащейся шапочкой. Как-то сразу с появлением Марины свет в зале и сам воздух кафе стали мягче, теплее. Исчезло уныние холодных стен, пустых столов.