Георгий Саталкин - Каменный пояс, 1988

Да спрячешься ли от тишины, в которой слышно лишь, как где-то идут верблюды. Идут и идут бесконечным караваном. Мерным шагом каждое утро. Я и сейчас их слышу. Это сердце толкает по жилам кровь.

Выманивал голод. На шестке чашка, а в ней пяток картошек в мундире, два ломтика хлеба. Это на весь день.

От еды игралось веселее, смелее. Надолго ли? Снова шарили на шестке. Даже крошки растаскали тараканы.

Нет, мы не плакали. Привыкли. Просто играть не хотелось. Залазили на печь. Кирпичи здесь теплее. И еще мешочек с комовой солью. Сосешь и будто ешь. На печи лежали и пакетики с фотохимикалиями. Не отравились, очень уж были горьки.

…Сумерки спускаются. Синь густеет, просачивается сквозь стекла. Скапливается по углам, затопляет дом.

Мы забиваемся в дальний угол. Плотно зажмуриваем глаза, тихо скулим, боясь привлечь чье-то внимание. Знаем, защитить некому.

Чаще всего успокаивал сон.

Нет, нас не встречали страшные сны. Мы верили, засыпая: завтрашний день будет совсем иным. Сытым и солнечным, с мамой.

Приходили настоящие детские сны. Без людей, без зверей — радостная игра радужных узоров. Сны не от сегодняшнего. Сны надежд на завтра.

Нужно сложить пальцы щепоткой. И показать на лобик, животик. Левое плечо, правое плечо. И еще. Лобик, животик, плечики. Чем больше, тем лучше. А того лучше, коли встать на коленки. До полу кланяться, не лениться.

Делать все это нужно перед портретом дедушки с кружком на голове. Тогда все желания исполнятся. Он всемогущий.

Так учила нас бабушка молиться. Мы прилежно слушались. Может, желания исполнялись бы, да только дома портрета дедушки не было, только у бабушки. И мы забывали, что как делать.

Дома в переднем углу висела черная тарелка. Просить у нее, правда, ничего не выпросишь. Зато с ней веселее. Говорит или поет, или играет музыку.

Одно плохо. Только разоспишься с вечера, она и разговорится. Не ко времени. Голос у нее делается какой-то не такой. Будит. И мы бежим голышом на свет к родителям.

И в самом деле что-то неладно. Полуодетый отец стоит в углу. Мама застыла рядом. И оба смотрят на черную тарелку, нас не замечают. Мы в слезы. Что ж это они?

Мама к нам. Подсаживает на кровать, укутывает одеялом.

Станет гладить нас, успокаивать. И все шепотом. И все как-то не так. А сама все смотрит на черную тарелку. А мы все не можем успокоиться.

Пока отец ни махнет рукой: «А-а…» И черная тарелка умолкает.

Крутились мы все вокруг отцовского «Фотокора». Завлекательная огромность его сияла уймой стекляшек и блестяшек. Да еще прятала черную гармошку.

Моя первая умственная мука — как фотографировать. Мы считали главным в этом деле треногу. Ее и сломали первой. Потом и «Фотокор». Получили порку от души, зато и аппарат в полную забаву.

А игрушек не помню. Их просто не было. Только вот всадник без головы.

Как это я надоумился поднять его? Валялся он комком грязи. Я ковырнул, выглянула лошадиная голова. Оказалось — конь на полном скаку. И всадник на нем. Зеленая гимнастерка. Синие галифе. И сабля над головой. Только головы не было. Но он и так был хорош, без головы.

Я и спал с ним, зажав в кулак. Боялся потерять. А он терялся. Внезапно находился. И я понимал, куда он отлучался. Куда взрослые — на фронт. Куда же еще? С такой-то саблей.

Насовсем пропал он перед тем, как идти мне в школу. В новых радостях, волненьях первокласья забыл я его. Столько навалилось разного. А вспомнил, так совсем беспечально. Знал я, прискачет он на выручку, непременно прискачет. Когда уж совсем-совсем мне станет лихо.

Но хватало сил самому выпутаться. И он не прискакивал. А потом уж куда ему было угнаться за мной. Все дальше из детства уходил я.

Так и затерялся в зелени перводетства всадник без головы. Единственный игрушечный друг. Нет, не предал он меня, не забыл. Просто ускакал к другому мальчишке.

Что это такое? А не знаю. И никто не знает, кого ни спроси. Но ведь была же она. Такая вкуснятина, за уши не оттянешь.

Худо ли бедно, а жили мы не хуже других. Удавалось сводить концы с концами. Ели не то что от пуза, а червячка заморить всегда находилось.

И все же приступали худые дни, под снеготал обычно. В подполе ни картошки, в чулане шаром покати. И карточки вдруг становились такими малокормными, в горсть вмещалось выстоянное мамой за день.

Тогда и появлялась чепуха на постном масле. Если отец оказывался дома.

— Была бы коровка да курочка, состряпала бы и дурочка, — принимался отец за стряпню.

Из чего? Тогда все было съедобным.

Так вкусно и густо сдабривал отец стряпню присказками-похвальбами, вроде вкуснее и не ели. И после животом не маялись.

Стояла военная зима, просили отца состряпать чепуху на постном масле. Он только невесело пожимал плечами.

Живы мы были в тощее то, злое время огородиной. Вершки и корешки, все съедалось. Не просто огородом был нам огород.

Еще не сошли черные ошметки снега, мы тут как тут. Роемся, ищем в грязи зазимовавшую картошку. Сластимая!

А уж межи усыпаны веснушками мать-мачехи. Чем не солнышкины детки? С солнышком просыпаются, посолонь тянутся, по солнышку глазки закрывают. Любили мы их. Не за солнечность. Есть можно.

А уж под изгородью затлели фиолетовые огоньки. Солнце раздует их, запластает зеленый, стрекучий пожар. А по весне нет в крапиве злости. Добрая! Рви на здоровье. В щи зеленые, веселые. Радостные. Теперь оживешь — выживешь, а там, глядишь, и победа.

Торопится земля-кормилица подкрепить нас. Гонит на белый свет всякую дичину, посевам не дает дремать-залеживаться. Застилаются грядки скатертью-самобранкой. Крапива озлела, да щи не пустые. Поспели вершки — картофельный, свекольный бот. В земле корешки завязываются, наливаются земными соками.

И нету нам в огород ходу. Взрослые заботливо доводят до сведения. Поселилась в ботве такая старушка Бобоедка. И нет ей большей забавы, как защекотать нашего брата до смерти. Добреет она, как бобы ее любимые поспеют. Наестся и подобреет.

Велик соблазн! Выхватить бы пучагу морковных хвостиков и схрумкать. Или надрать горсть сахарных стручков. Да и жизнь нам уже дороже сладостей.