Георгий Саталкин - Каменный пояс, 1988

Пришлось маму вызывать телеграммой, а как же? Молоко перегорит, вымя огрубеет, не раздоишь.

А только…

Заносит мама телка. Мокрого, вялого. Сливяные, безнадежные глаза. Будто знает, недолго ему жить. Долго ли его натерпишь дома-то? И зовет отец Родина. Сам не мог резать скотину.

Родин приходит со своим ножом. Большой, сутулый, масляно-ласковый. Без лишних слов тянет телка на двор. И тревожно мычит запертая в стайке Жданка. Потом Родин весело обмывает кровавые свои лапищи. Хвалит телка. И уходит с заработанным куском осердия. Дово-ольный.

Чудотворцем был наш пращур. Не чудо ли сотворил он с коровой? Молоко дано матерям для детей. Все твари земные следуют этому закону. А он убедил корову давать молоко людям. Всю жизнь, с первоотела. Не потому ли так добра к нам корова. Принимает за детей своих. А мы не слишком благодарные дети.

Чудаки-алхимики. Столько бились над эликсиром жизни. А он существовал уже. Из-под коровки. Приворотное зелье к земле, ко всем ее кровным, зеленым, каменным детям.

Это я цитирую себя, вел тогда дневник. Цитирую и сам с собой не согласен. В памяти дни те мокрые, серые. Хмурая оттепель. Тяжелые хлопья снега шлепаются на раскисшие враз дороги. Разбухшие, огрузшие тучи давят. Совсем недалеко им до земли.

Наверно, после заморозило. В марте зима с весною борются. Никак нельзя верить мартовским оттепелям.

Как узнали, с перемены собрались в класс сами. И по партам. Почти урок сидели одни. Кто плакал, а кто, без переживаний, терпел молчание. А ну-ка поори. Избили бы.

Кто-то придумал украсить галстуками потрет. Вот когда я ненавидел родителей. Не разрешали в пионеры, религиозные. Моего галстука на портрете вождя не было.

Русачка Нина Павловна вошла с опухшими глазами. Взглянула на нас и навзрыд, опрометью из класса. Так и не занимались в тот скомканный день.

А дома было обычно. Будничные дела и разговоры. Отец только обронил: хуже не будет. И по привычке глянул на дверь.

Под вечер назавтра все та же мокрота. Все та же свинцовая тяжесть туч. Под хмурым снегопадом по шоссейке текла черная река растерянных, невеселых людей. Несла обугленные лоскутья знамен. Все туда, к райсовету.

Там, у райсовета, за ночь поставили памятник. Железобетонную глыбину в броне-шинели и с усами. Такую же, что повторили тысячекратно по всей стране.

Через несколько лет эти усатые глыбы также разом, в одну ночь, исчезли. Удобная бетонно-разборная память. Остались в клумбах ставшие сразу нелепыми кубы постаментов. На всякий случай. Незаметно и их разобрали. По кирпичику, на текущие нужды.

Я же той весной вступил в комсомол. Подошло мое время.

Законы физики он иллюстрировал случаями из своей военной жизни.

— Лечу я в самолете. Догоняю муху. А высоко. Откуда, думаю, муха? Протянул руку. Взял муху. А она мне ладонь обожгла. Потому что то была не муха — пуля.

Пример этот, можно сказать, хрестоматийный. Иллюстрировал он им не один закон физики. С пятого по десятый класс.

Рот не успеваешь закрывать. Такие боевые чудеса пришлось перенести Михаилу Федоровичу.

Понятно, мы боготворили физика. Не у каждого учитель — такой герой.

Нам в нем еще что нравилось. Свой он, простецкий. Очень жалели, как девчонок в класс добавили. Такое он начинал. Не для женщин. Обхохочешься. А с ними начнет. Дойдет до самого-самого. И только крякнет, улыбку спрячет под усы. Заметный клок носил он под носом.

Крякнет, откроет учебник и читает очередной закон физики. Мы терпим. Знаем, что за ним последует героический эпизод. Или полуанекдот. Что ж с того, что половинка. Мы уж взрослые, домысливаем.

А главное, чем хорош. Двоек не любил. Умудриться надо было получить пару у Михаила Федоровича. Он так делал. Видит, ты ни бе, ни ме, ни кукареку, объяснит. Не ленись, поддакивай. И — международная. А то и четверкой порадует. Выползет «усмешка» из-под усов.

— Себе-то неудобно тройку ставить.

Не всем он, конечно, четверки-то. Кто по другим предметам их получал. О чем еще можно мечтать?

До десятого мы его боготворили. В десятом — взбунтовались.

С чего началось. Он задачку объяснял. Условие написал на доске, а дальше, как всегда. Чем дальше в лес, тем больше дров. Заблудился. Отложил мелок. Вытер тряпкой руки. И подытожил:

— Дорешите дома. А пока звонок, я вам…

Тут и началось. В общем, больше на физику мы не ходили. А за нами и 10«а», и 10«в».

Началось усмирение. Уговаривали. И классный руководитель. И завуч. И директор. Четверкой по поведению грозили. Всем десятым-то? А кого выпускать будете?

А тут еще пронюхали, что Михаил Федорович вовсе и не воевал. В тылу ошивался не то интендантом, не то вообще завхозом. И образование его далеко не учительское.

Не скоро гороно нашло нам физика. Все-таки учебный год в разгаре. Не скоро, но нашло. Погонял он нас в оставшиеся четверти. Кряхтим, а довольны. В голове-то тяжелеет. Есть надежда на вуз.

А утром, после выпускного вечера, как пошли встречать солнце на берег пруда, ох и качали мы его, вытребованного физика, ох и качали.

Сколько моих кумиров рухнуло в десятиклассной школьной осени.

После выпускной горячки, восьми затяжных волнений, ликования при получении заветного документа с тщеславным единообразием цифр, подтверждающих законность солнечной тяжести медали, которую отец тотчас сносил в ювелирный, пораженный, утвердил — настоящее, спрятал в комод, самое надежное место, и запер на ключ. После бури волнений и ликований захлестнул меня штиль ожидания. Я ждал вызова в Ленинградское высшее инженерное морское училище имени адмирала Макарова.