Георгий Саталкин - Каменный пояс, 1988

Когда бабы до рассвета

Выходили жито жать.

Я люблю такую пору:

По лугам бредут зароды,

На токах пшеницы горы,

Полнокровьем помидоры

Расписали огороды.

Потому мне все здесь мило.

Каждый кустик и мираж,

Я познал косу и вилы —

С детских лет.

Как карандаш.

Есть и дети,

Есть и внуки,

Но не спится старику —

Пригодятся мои руки

В эту пору на току.

Распахнула дали осень,

Шепчет ласково: «Взгляни,

Ты вот здесь, а люди спросят

Про стихи в такие дни».

1963

Гляжу на мир влюбленными глазами.

Дымится степь, кочуют облака,

И, рукавами тростников касаясь,

На север пробирается река.

Над нею чайки — плачущие скрипки.

О чем кричат? Кого они зовут?

Роняя в речку белые улыбки,

Доярки по-над берегом идут.

Они идут, еще почти девчонки,

С серебряными ведрами в руках.

В колючих кофтах низкие сосенки

Рассыпались на сонных берегах.

В зеленых камышах ныряют утки,

Шумят леса. Краснеет земляника.

И кланяются низко незабудки,

И туфли девушкам шнурует повилика…

1966

Счастливо живу в Магнитогорске,

Рад хорошей весточке о том,

Что моя целинная березка

Стала выше крыши в Боровском.

Что в тени «березового ситца»,

В час, когда луна плывет в ночи,

Дремлют желтогрудые синицы,

Черные качаются грачи.

А она сверяет время года

С лиственным живым календарем,

Весело танцует в непогоду,

В изморозь сияет серебром.

Собирает снежные охулки,

И по-лебединому бела.

В тихом Айвазовском переулке

Стала украшением села.

…Не лежится по утрам в постели,

Все спешу куда-то. Недосуг.

Снегири на север загляделись,

Смотрят гуси-лебеди на юг.

Над Магниткой птицы пролетают,

Опадают клены на траву.

Только мне березки не хватает

В городе,

В котором я живу.

1971

Здравствуй, лес с зеленой крышей, —

В твой июньский зной

Прихожу не ради вишен

Я в шатер сквозной.

Грибникам давай ненастье,

Ходят — книзу лбы.

У меня другие страсти:

Нет стихов, и нету счастья —

Нет моей судьбы.

Я ищу ее не в книгах,

Сидя за столом.

Выйду в поле, в поле мигом —

Звуков целый том.

Выбирай из них любой:

Он звучит как песнь.

…Не ищу судьбы другой,

Кроме той,

что есть.

1972

Перед Вами — несколько новых новелл, написанных старейшей челябинской писательницей Лидией Преображенской.

Извлеченные пристальной памятью из глубин времени, они волшебно переносят нас во времена былинные, когда еще дамы ходили в кринолинах, по улицам уральских городков бродили утки и гуси, а дети читали книжки при свете крохотных фитильков, заправленных рыбьим жиром…

Каждый из нас родом из детства. Но немногим дано сохранить детскую первозданную чистоту восприятия мира. Лидия Преображенская не только сама сумела сохранить в себе чистоту души, но и с непостижимой лаской и добротой более полувека передает ее детям. Писательница воспитала немало литераторов, влюбленных в слово, как орудие преображения мира. Недаром у нее такая фамилия — Преображенская.

Из Челябинского Дворца пионеров, из ее небольшого кружка «Алые паруса» выходили плененные обаянием ее облика те, кому выпало счастье узнать красоту человеческой души, согретой вниманием к ближнему.

И сегодня, когда писательнице восемьдесят, мы вчитываемся в ее неторопливые строки, улыбаемся ее жизнелюбию, поражаемся ее оптимизму и желаем ей новых и новых талантливых открытий.

Кирилл Шишов,

член Союза писателей

Прошла рабочая неделя. Задвинуты под лавки старенькие сидухи, в которых будут лежать до понедельника сапожные ножи, шилья, гвозди, молотки…

Вымыты полы. Расстелены чистые пестрые половики. Истоплены бани. Напарился рабочий люд, отдыхает от трудов праведных. Кто за чаем с баранками благодушествует, кто дремлет.

На город спускается вечер, тихий, теплый, синий.

Отец пошел к деду кружку сусла выпить. Очень уж сладкое сусло умеет варить дедушка. Говорят, лучше всех в городе. Бабушка приболела, дома лежит. А мама вышла на лавочке с соседками посидеть, посудачить. И я, конечно, за ней приплелась. Куда еще мне деться? Сестер, братьев нет. Подружки по домам разошлись. Про телевизор тогда еще слыхом не слыхали. Вот и шла я за матерью, садилась рядом, прижималась к ней и слушала «последние городские новости».

О чем только не переговорят за вечер женщины. Пьяница-сосед избил жену до полусмерти. Где-то дом обворовали, а воров не нашли. У Шиховых корова из стада не вернулась, ищут — с ног сбились. На Киттарской улице, говорят, пожар большущий был — искры до неба летели. А еще вот пошел один мужичок в ледяную пещеру, что в нашем городе. Очень уж ему занятно было посмотреть, как там, в пещере. Шибко красиво, говорят. Залы там такие, будто во дворце каком, из бриллиантов да алмазов, так и горят, драгоценными каменьями сверкают. Пошел он и пропал. Думали, совсем сгинул человек, а он через неделю к одной деревне вышел за двадцать пять верст от Кунгура. Чуть живенький, кожа да кости. Оголодал, бедненький. Да, ну и поделом, больно уж смелый, везде бы нос совал. И чего надо? Сидел бы дома, так нет, куда-то надо под землю лезть. Хоть бы веревку длинную с собой взял, чтобы не заблудиться. Там столько, говорят, коридорчиков, что заблудиться дважды два.

Чем темней становился вечер, тем страшней, таинственней возникали рассказы. Вот уже то одна, то другая из женщин заводила разговор о привидениях.

— Зашла она, бабоньки, в избу, сунула руку под лавку за веником, а там — мертвая голова лежит, — рассказывала одна из соседок, — тут она, милые вы мои, и грохнулась без памяти…

Я еще крепче прижималась к маме, судорожно цеплялась за нее, готова была разреветься от страха и… не уходила, слушала.

Только грозные окрики мужей разгоняли эти вечерние сборища женщин. Расходились нехотя. Я шла, уцепившись за мамино платье, испуганно озираясь на каждый звук, на каждый неясный силуэт. Детское воображение рисовало все услышанное ярко и живо. И долго еще страх стискивал сердце…

Те времена, когда я, стоя обеими ногами в маминой калоше, разрисовывала угольками табуретки, давно прошли. Я уже вовсю рисовала цветными карандашами все, что попадало на глаза. Как-то бабушка показала мои рисунки учительнице. Та долго рассматривала их. Потом достала из шкафа анатомический альбом и сказала: