Владимир Бобренев - Без срока давности

— Слизняк поганый! Чтобы ты сдох!

Это было последнее, что донеслось до ушей Хилова. Он чувствовал себя полностью раздавленным. Оставшись один, Ефим тоскливо окинул свое нищенское, холостяцкое жилье. В нем еще не выветрился аромат духов случайной незнакомки. В том, что она исчезла для него навсегда, никаких сомнений не оставалось. Хилов еще раз оглядел обшарпанные стены, убогую обстановку, грязную, скомканную постель, по которой была разбросана его одежда. Кругом неопрятность, пыль, грязь. Блуждающий взгляд Хилова неожиданно остановился — на полу лежал большой женский гребень из белой слоновой кости. Он вздрогнул и медленно подошел к нему. Задумчиво поднял, поднес к губам. От гребня исходил аромат душистого мыла и Женькиных волос.

Вот и все, что осталось ему напоминанием о блаженно проведенной ночи. Не будь гребня, Хилов, скорее всего, постепенно склонился бы к убеждению, что все случившееся — лишь приснившийся ему чудесный сон.

Что-то надломилось с тех пор в его сознании. Он и без того сознавал свою ущербность, но услышать слова о своем ничтожестве от женщины — и какой женщины! — было невыносимо. Он противен той, в которую влюбился с первого взгляда, едва она переступила порог его квартиры. Той, которую желал, которая целую ночь принадлежала ему и которой готов был отдать руку и сердце.

Хилов и теперь не мог не вспоминать ее, а по ночам на него вдруг нападала страшная, безысходная тоска, заглушить которую не мог даже спирт. Он сделался злым, раздражительным, а в глазах подчас вспыхивала такая ярость, что все невольно умолкали и старались обходить Хилова стороной, не вступать не то что в споры, но даже разговаривать.

Сослуживцы-старожилы и прежде, еще до назначения Могилевского, отмечали садистские черты в характере ассистента. А после того случая Хилов стал наиболее ярым сторонником перенесения испытаний ядов на людей, и в разговорах постоянно агитировал за необходимость таких перемен, прямо указывая на людей в тюремных камерах. Он недвусмысленно намекал новому начальнику на то, что кролики, мыши и крысы — это не люди. А НКВД не институт благородных девиц, и церемониться с заключенными совершенно не к чему. Надо, мол, воспринимать все как есть. Он явно подстрекал Могилевского поставить этот вопрос перед вышестоящим руководством.

И вот сейчас, слушая речь начальника лаборатории после встречи с Берией, Хилов ликовал: то, о чем он мечтал, свершилось! Он самым первым распознал то, чего, пребывая в хмельном угаре, другие еще не осознали.

Приняв очередную порцию спиртного и отодвинув стакан, заметно опьяневший Могилевский продолжил прерванную лекцию:

— Или давайте обратимся к мышьяку. Надежен, ничего не скажешь! Сколько знаменитых людей отправлены в иной мир с его помощью! Фаусты, гамлеты, наполеоны там всякие и еще не меньше десятка французских королей и принцев… История переполнена лютым злодейством. Во всяком случае, так утверждают самые великие писатели в своих книгах, а артисты изображают на сценах… Везде мышьяк? Но ведь за ним, даже при небольших дозах, идет весь набор тех же классических признаков отравления. Металлический привкус и жжение во рту, тошнота, рвота, понос с кровью, во внутренностях кровоточащие язвы… Чувствуете сходство с сулемой?

— Так это ведь хорошо, когда налицо такие признаки, — запальчиво прервал монолог Могилевского и раздумья Хилова молодой аспирант Сутоцкий. — Появляется возможность спасти человека от смерти. Когда распознаешь яд, можно вызвать антагонизм — ослабить действие токсина за счет введения препарата с противоположным эффектом. Известно, например, что стрихнин нейтрализуется хлоральгидратом, а не менее смертельный цианид калия — обычной глюкозой! Я так понимаю, мы здесь трудимся именно в этом направлении — исследуем и разрабатываем способы защиты людей при применении армиями империалистических стран химического оружия, а не наоборот, товарищ начальник.

— Именно так считалось до последнего времени. Точнее, до сегодняшнего дня. Теперь перед нами поставлена совершенно иная задача — наступательного характера. Нам предстоит найти и испытать совершенно новые яды — скрытого воздействия. Чтобы, так сказать, внешне и внутренне все выражалось как при естественном уходе из жизни. Без малейшей патологии! Чтобы ни один даже самый опытный эксперт не обнаружил яда и не установил настоящую причину смерти!

Хилов не выдержал:

— Но такие исследования требуют качественно иного материала. Одно дело — воздействие яда на собаку, кролика, мышь и совершенно иное — на человека. И потом, какой сумасшедший согласится стать подопытным животным?

Его перебил Сутоцкий:

— Да и не всякий врач способен упражняться в умерщвлении людей. Я вот, например, в подобные исследователи не гожусь…

— А я таких и не удерживаю. Слюнтяи в научно-исследовательской лаборатории НКВД не нужны. Она будет укомплектована настоящими специалистами, профессионалами, лишенными эмоций, серьезно думающими только об интересах науки и безопасности великой Советской страны. Этого требуют и ждут от нас партия и товарищ Берия. Нас ожидают блестящие перспективы, в чем, смею вас заверить, все очень скоро убедятся. А вы, коллега, — с этой минуты уже бывший — завтра на службу можете не торопиться.

— Тебя все равно сюда уже не пропустят, — вставил слово комендант НКВД Блохин.

Могилевский решительно налил еще полстакана водки и залпом осушил его, занюхав коркой черного хлеба. Потом перевел презрительный взгляд на Сутоцкого.

— В общем, ты все понял, — последовав примеру начальника лаборатории, после короткой паузы продолжал Блохин. — Давай проваливай отсюда. Только не забудь, ты, гнилой интеллигент, сдать на КПП служебное удостоверение. И еще. Не вздумай где-нибудь проболтаться о том, что здесь услышал. Имей в виду, это государственная тайна, а ее разглашение — это уже статья Уголовного кодекса. Чего доброго, сам можешь превратиться в подопытного кролика. Понял?

Сутоцкий подавленно молчал.

— Чтобы я тебя в лаборатории больше никогда не видел! — почувствовав поддержку коменданта, заорал Могилевский. — Запомни — никогда! Ищи себе заведение, где будешь практиковаться на отловленных на свалках вонючих воронах и дворовых кошках. Травить и воскрешать после смерти. Любой дворник тебе поможет — они-то лучше всех знают, где находятся московские живодерни!

В комнате наступила тишина. Побледневший Сутоцкий неловко выбрался из-за стола. Он почти не пил и был самым трезвым из всех присутствующих, если не считать Хилова. Его жгли злобные, полные ненависти и презрения взгляды.

— Извините, но в палачи я не нанимался, — тихо произнес он, все еще пытаясь сохранить независимость и достоинство.