Нина Воронель - Мой Тель-Авив

«Есть что-нибудь выпить? Покрепче!»

Я налила ему рюмку виски. Он глотнул ее одним махом и попросил еще. Немного помолчал, я его не торопила. А потом заговорил:

«Последнее время я навещаю ее все реже – она ведь меня уже пару лет не узнает. А вчера меня срочно вызвали в больницу - она отгрызла себе косточку указательного пальца, ту, на которой ноготь. Она давно уже не чувствует боли и грызла палец долго, наверно несколько часов, но никто этого не заметил, пока всю ее постель не залило кровью. Когда я пришел, постель уже перестелили и палец перевязали. Она лежала тихая и кроткая, вся в белом, очень похожая на свои портреты – тот же крошечный рот и глаза в пол-лица. Я стоял и смотрел на нее, и смотрел, и смотрел, и не мог оторваться.... не знаю, сколько времени я так простоял... И тогда ее лечащий врач, психиатр, решил мне помочь – чтобы я не так страдал, как он мне объяснил. Он вынес мне эту тетрадь, в нее он записывал свои беседы с ней, когда она еще что-то помнила. Он записывал, а она говорила без остановки - о своих романах. Их оказывается было без числа.– она жаждала поделиться с ним мельчайшими подробностями о своих любовниках... Рассказать в деталях, как это было у нее с каждым... Главным любовником был он, - мой лучший друг, много лет, все годы, что мы были друзьями. Она расписала его очень красочно – он был мужик что надо. Она очень на этом настаивала. Я так ее любил, так любил! И всегда знал, что я ей не пара - она была такая красивая, настоящая красавица! Но чтобы с моим лучшим другом, много лет, тайно от меня! А я, болван, ничего не подозревал, ничего! Недаром он написал столько ее портретов!».

«А как он это объяснял?».

«Он говорил, что у нее удивительное лицо».

Спорить с этим было трудно – лицо у нее было удивительное, словно специально созданное для картин Бергнера, и я ухватилась за соломинку:

«Вот видишь! Может, это все неправда? Просто она была не в себе, и выдумала черт знает что».

«Нет, нет, она перечислила такие подробности, назвала даты своих поездок с ним, про которые мне врала, и вообще бог знает чего наговорила. Я прочел эту тетрадь там же в больнице, сел на стул возле ее постели и читал, читал до вечера. Она лежит там тихая, белая, почти безгрешная, и я даже не могу ее ни в чем упрекнуть – она ведь давно перестала меня узнавать. И даже ударить ее, избить, как следует, нет смысла, она ведь давно перестала чувствовать боль. Но я-то не перестал!».

Все это было ужасно, и я не знала, как его утешить. Я стала бормотать какие-то пошлые глупости, все время чувствуя, как фальшиво звучит мой голос. Он сказал:

«Ладно, хватит! Я уверен, что она все тебе рассказала!»

Я заплакала, а он поднялся и ушел, не прощаясь. И я осталась вся в слезах, чувствуя себя без вины виноватой.

Вскоре после этих событий Рози умерла, но я по-прежнему всегда держу питы в холодце, на случай, если кто-нибудь придет. Недавно мне посчастливилось на какой-то распродаже купить авторскую литографию картины Иосла Бергнера, на которой Рози изображена в виде цветка на высоком стебле. Иногда, когда никого нет дома, она подзывает меня кивком головы и шепчет:

«Он был не профессионал, а просто любовник».

Я уверена, что это не о Иосле, а о ком-то другом, - ведь Иосл настоящий профессионал. А был ли он к тому же еще и любовник, не знает никто, даже Оснат. Это так и останется тайной – моей и Рози.

Не знаю, многие ли сегодня помнят Шуламит Алони, но всего несколько лет назад она была одной из ведущих фигур израильской политической жизни. Она была создательницей левой партии «Рац», потом ее вытеснил Иоси Сарид, превративший «Рац» в «Мерец», потом Сарида вытеснил Иоси Бейлин, потом Бейлина вытеснил кто-то помельче, а дальше пошла уже такая мелюзга, что одного от другого не отличишь.

Мы познакомились с ней почти сразу после переезда в наш замечательный дом в северном Тель-Авиве. Трудно перечислить всех выдающихся людей, живших в те времена в этом одиноком небоскребе, шахматной ладьей торчащем среди невзрачных социалистических пешек шестидесятых годов.

На шестом этаже жила знаменитая манекенщица, королева подиума, двуликая Карин Дунски. Двуликой я ее назвала за то, что у нее было два лица - одно, блеклое, бесцветное и невыразительное, в котором она поднималась в лифте вверх на крышу загорать или вешать белье. Другое – умопомрачительно яркое лицо роковой женщины, которое было нарисовано поверх первого, когда она спускалась в лифте вниз с большой сумкой в руке, торопясь на очередной показ мод.

На десятом этаже жил всемогущий глава «Шабака», то-есть Общей Службы Безопасности, ныне покойный Авраам Бен-Тов. Тогда имя главы «Шабака» было строжайше засекречено, и я много лет ездила в лифте с ним, с его голубоглазым мелкокудрявым сыном, и их золотистым мелкокудрявым эрдель-терьером, портретно похожим на сына, даже не подозревая, какая честь мне оказана. Как-то я спросила, - просто так, из чистого любопытства: «Авраам, кто ты по профессии?». Он ответил натренированно, не моргнув глазом: «Я бухгалтер».

И я ему поверила, тем более, что его жена Йохевет, работала медсестрой в нашей больничной кассе – она делала нам уколы и измеряла давление, что вполне приличествовало скромной жене бухгалтера.

На девятом этаже, в точности над нами жила громогласная Шула Кениг, второе лицо в партии Шуламит Алони, претендентка на должность мэра Тель-Авива. Она была так громогласна, что наш предшественник, бывший хозяин купленной нами квартиры, он же бывший главный архитектор отеля «Хилтон», защищаясь от Шулы, построил под потолком гостиной специальное звукозащитное перекрытие. Это перекрытие мы не убрали до сих пор, хотя Шула, разочарованная провалом своей политической карьеры, уже давно сбежала в Нью-Йорк. Пыталась ли она стать мэром Нью-Йорка, не знаю, но знаю наверняка, что не стала.

Но в то время светлой молодости израильской политической жизни, Шула была полна надежд и амбиций. Не успели мы как следует освоиться в своем новом жилище, как она явилась к нам с огромным букетом цветов и пригласила к себе на интимные посиделки партии «Рац». «Будет сама Шула, - громогласно объявила она, имея в виду Шуламит Алони. – Я хочу вас с ней познакомить».

Мы безвольно закивали в знак согласия, не в силах никому отказать, тем более, что мы тогда еще толком не понимали, кто есть кто.

После искрометного приземления у нас начался мучительный процесс привыкания к новой жизни. Моя воля была так ослаблена, что я никак этим процессом не управляла, а только сонно подчинялась требованиям окружающих, зачастую доброжелательным, но всегда противоречивым. Я послушно шла и ехала туда, куда меня везли, - то на арабский рынок в Старом городе, то в кнессет, то во дворец президента, то на съезды каких-то неразличимых поначалу партий, однообразно жаждущих заполучить наши героические лица для своих предвыборных плакатов.