Алексей Колобродов - Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве

Собственно, контуры гостьи из будущего — путинской мемуаристики — довольно отчетливо проступают в замечательно креативном проекте журнала «Коммерсантъ-Власть» «Кремлевские стенания», где псевдомемуары от лица знаковых деятелей эпохи (Владислав Сурков, Василий Якеменко, Роман Абрамович etc) сочиняют именитые литераторы страны (Захар Прилепин, Авдотья Смирнова, Станислав Белковский etc). Если не ошибаюсь, Медведев там пока ни разу даже не упомянут.

Забавно, кстати, что с этой, в широком понимании, «Аллой Пугачевой» были связаны либеральные надежды на медведевское правление куда в большей степени, чем с его декларациями «свобода лучше, чем несвобода», «лошади едят овес» и «Ходорковский неопасен для общества».

Дело в том, что начиная с 60-х годов XX века продвинутые россияне идентифицировали «своих» по музыкальным пристрастиям; своеобразной политической программой явление обзавелось в перестройку, когда Андрей Макаревич заявил: в стране хорошо настанет тогда, когда к власти придут люди, слушавшие в юности The Beatles. Поэтому когда Дмитрий Медведев признался в давней и прочной любви к Deep Purple, это было воспринято с нешуточным энтузиазмом еще и потому, что «пёрпл» казались заметным превышением «битловской» нормы.

(Чтобы недалеко уходить от темы, можно вспомнить героя-меломана из «Заводного апельсина». Или абрека Джафара из хорошего советского этнофильма «Не бойся, я с тобой». А в записных книжках Ильфа читаем: вот уже и радио изобрели, а счастья все нет…)

Дальше планка поднималась еще выше — Медведев встречался с Боно. Все помнят о Химкинском лесе, судьба которого зависла после этого рандеву («Они своих не знают, а мы знаем», — гордился В. И. Ленин, только в случае Медведев & Боно все наоборот, это Боно рассказал президенту России о Лесе, и гордиться поэтому нечем).

Но меня тогда освежила другая тема: Боно и Дмитрий Анатольевич сошлись в пристрастии к Led Zeppelin. Тусовка всполошилась — ибо раньше президент выступал исключительно по Deep Purple. А в тех местах, откуда Боно и упомянутые коллективы, любить можно либо одно, либо другое. Ну как нельзя быть одновременно тори и вигом, Шерлоком Холмсом и Ватсоном, не видеть разницы между виски со льдом, как деревенщина-янки, и скотчем всего с парой капель простой холодной воды…

Но вектор у Медведева получился знаковый — я поаплодировал. От смога над водою и Burn! до виселицы и лестницы в небеса…

Всё покатилось к черту кувырком, когда на Ю-тубе всплыл ролик с Дмитрием Анатольевичем, отплясывающим («отжигающим» — по его собственной жаргонной версии) под хит группы «Комбинация» «Америкэн Бой» — на слова саратовского поэта и гомосексуалиста, покойного Юрия Дружкова. Текст песни призван был, казалось, заставить вознегодовать патриотов, но прогневались либералы, сочтя предательством рок-н-ролльных идеалов. Которых, полагаю, в случае Д. А. Медведева, особо никогда и не было.

Любопытно, кстати, что музыкальные пристрастия В. В. Путина — пресловутая любовь к «Любэ» — не вызывают сильных реакций ни у либералов, ни даже у патриотов. Хотя тут всё непросто: «Любэ» предполагает наличие у фаната какого-то второго плана и двойного дна, вот только какого?

Нас, однако, интересует художественная литература, но прежде чем погрузиться в изменчивую стихию литературной политологии — ряд принципиальных предуведомлений.

По понятным причинам, за бортом данного очерка останется помимо биографического и мемуарного нон-фикшна весь огромный массив медийной, сетевой и книжной публицистики и околопублицистики — в диапазоне от «Лимонов против Путина» до тусовочных анекдотов Максима Кононенко цикла «Владимир Владимирович. ру».

Прозаик и журналист Александр Гаррос в интересной публикации «Код обмана» (журнал «Сноб», № 4, 2011) констатирует, что, в отличие от октября 93-го, август 91-го практически никак не осмыслен и, более того, даже не отражен в российской словесности. Гаррос подводит читателя к нехитрой мысли в духе «яка держава — таки и теракты»; августовская революция адекватна практически нулевому художественному выхлопу.

Отмечу, что это не совсем так — августовский путч нашел-таки свое отражение в текстах, которые трудно без оговорок объявить non-fiction. Навскидку назову два нашумевших в свое время произведения, в которых художественное начало преобладает над мемуарным, — «Трепанация черепа» Сергея Гандлевского и «Двойное дно» Виктора Топорова.

Любопытно, что ленинградец и критик Топоров, скептически относящийся к поэту-москвичу Гандлевскому, обнаруживает удивительное, не только фактическое, но интонационное сходство с гандлевскими зарисовками мятежного августа. И дело тут, видимо, в августе, а не в авторах.

Это я к тому, что на полный анализ художественной кремлелогии претендовать не смею и за бортом этих заметок останется не только так называемое «чтиво», но, возможно, и вполне серьезные, мною просто не прочитанные вещи. А в оправдание имею сказать, что интересует меня не статистика, а тенденции.

И второе — чтобы сразу закончить мутные разговоры о прототипах и протагонистах, только осложняющие дело. В этих филологических штудиях условностей всегда больше, чем в детских играх в «войнушку»: давайте сразу договоримся, что люди мы взрослые и просекаем фишку.

А прежде чем выводить правила, обратимся к исключениям. Первое — проект Дмитрия Быкова, Михаила Ефремова и Андрея Васильева «Гражданин Поэт», где Медведев регулярен, жалковат и симпатичен. Сатирическая поэзия, представленная главным образом большой тройкой — Быков, Емелин, Иртеньев, — вообще переживает небывалый с 80-х годов прошлого века ренессанс и потому требует отдельного разговора.

Исключение два — роман Сергея Доренко «2008». Дата на обложке снабдила книжку дополнительным сюжетом — из футурологического памфлета, пережив водораздел-2008, роман превратился в историко-психологический экшн. И там благодаря той же дате на обложке (третий срок или преемник?) Медведев таки наличествует, и зовется он «Димой», однако в куда меньших пропорциях, чем, с одной стороны — Сурков и Сечин, с другой — Лимонов и Ходорковский.

Доренковский Путин, разумеется, намного интересней и по-своему уникален. Образ сработан на жестком контрасте: 1) Путин в казенных домах и хлопотах рубежного года; и 2) Путин — даос среди китайских учителей в длинных медитациях. Доренко соединяет две почти полярные стилистики — кремлевские репортажи Андрея Колесникова («Коммерсантъ») и метафизическую сатиру Виктора Пелевина — и, кстати, именно у Виктора Олеговича в романе «Числа» банкир Степа Михайлов в процессе смены чеченской крыши на чекистскую увлекается Китаем, улуном, садами камней, а доренковский Путин в схожем порядке повторяет его дао. И напротив: пелевинский Степа впервые, пожалуй, в русской литературе медитирует на Путина, который в этом романе 2003 года выступает еще не персонажем, но фотографией на белой стене.