Алексей Колобродов - Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве

Вот только я не совсем уверен, что у Путина хоть в каком-то виде возможен важный мотив из «Уголовного кодекса» Высоцкого. Милосердия. Милости к падшим. « И радуюсь, когда статья не очень, ведь все же повезет кому-нибудь …» Того, что делает Высоцкого наследником Пушкина и Есенина, всей великой книжной культуры огромной страны. Надо сказать, и «Уголовный кодекс», и УК РФ — тоже ее продукты, пусть и побочные.

Кроме того, чрезвычайно принципиальной, судьбообразующей была роль капитана МУРа Глеба Жеглова, через которую многие — а особенно люди правящего класса — выстроили для себя образ Владимира Высоцкого.

И ведь нельзя сказать, что ошиблись, хотя, здесь, конечно, не тот случай, когда актер, как говорят, «сам себя сыграл». Режиссеры, приглашавшие Высоцкого «играть», почти всегда проигрывали. Станислав Говорухин (а до этого Юрий Любимов), предложивший Высоцкому жить в роли (а Жеглова Владимир Семенович выбрал себе сам, да и Говорухин много раз говорил, что сценарный Жеглов — делался для и под Высоцкого, иных вариантов и близко не предполагалось), — нащупал в нем главное и обрел оглушительный успех. Действительно, Высоцкий проступает сквозь Жеглова, как мускулы сквозь кожу идеального торса, да после изнурительной тренировки. Со всей его энергетикой и неопределенностью социального и творческого статуса.

Своеобразным лейтмотивом книжного сериала Альфреда Коха — Игоря Свинаренко «Ящик водки» работает такой афоризм: наступает момент, когда каждый должен определиться, с кем он: с ментами или с братвой.

Суровая правда жизни, заключенная в афоризме, подкупает лишь поначалу, а коллизия кажется трудноразрешимой только на первый взгляд.

На самом деле Высоцкий в образе Жеглова снял проблему вовсе, показав, что вполне можно и нужно соединять в себе самые яркие и жесткие черты мента и блатного. Более того, такая жизненная стратегия обречена на успех и пример для подражания. Далеко не у всякого выходит, но если получилось — обо всем остальном можно особо и не париться.

Похоже, Владимир Путин был очарован именно этой жеглово-высоцкой историей еще до того, как сам обзавелся миллионами адептов в среде силовиков, и не только. Заклинание «Вор должен сидеть в тюрьме» он не только адресовал Ходорковскому, но сделал его элементом собственного политического бренда; сегодняшняя правоохранительная стратегия — от громких процессов с политическим подтекстом до заурядных бытовух — строится на подбрасывании кошельков, а крал ли Кирпич бумажник до того и сбросил ли вещдок — уже непринципиально.

Собственно, вся властная практика (и отчасти идеология) нулевых стоит на таких вот кентаврах, микшированных ворах-полицейских, мешанины из закона и понятий. Не только романтично, но и полезно. Броня жегловского камуфляжа никогда не даст полной ясности, кого в этих людях больше. И куда они эволюционируют. Слова — от капитана угрозыска, дела — от блатных из «Черной кошки»? Или наоборот?

На уровнях пониже запрограммирован фарс: Станислав Говорухин, снявший «Место встречи изменить нельзя», в 2012 году стал зиц-председателем предвыборного штаба Владимира Путина, как бы символически замещая в этом качестве мертвого Высоцкого.

Высоцкому нередко отказывают в интеллектуализме — и самые преданные поклонники, и оппоненты всех видов.

«Простой, простой!» — как с восхищением отзывался герой Фазиля Искандера о бывшем начальнике, между прочим, князе.

Лишь Давид Карапетян описывает Высоцкого литературным гурманом с привязанностями в Серебрянном веке. Еще — биограф и исследователь поэта Владимир Новиков говорит не о начетнической, но интуитивной, «актерской» эрудиции Высоцкого.

В богатейшей его фотоистории (Высоцкого снимали словно для будущих клипов, да он и сам бывал не прочь попозировать) он, естественно, с гитарой, конечно, с сигаретой, с мужиками и бабами, бородой и в гриме, в кепарике, за рулем и полуголый (телосложение астенически-атлетическое). Даже в Склифе. Но нигде не найти Высоцкого с книжкой, да и пишущего — рукописи сфотокопированы задним числом.

При этом Высоцкий — человек и поэт традиции, которая многим сегодня может показаться консервативной и даже архаической. Это особенно бросается в глаза при очевидной революционности формы, которой он добивался без всяких деклараций и манифестов.

Вы можете представить себе, чтобы Высоцкий спел от имени, скажем, гомосексуалиста? Лично у меня не хватает воображения. Патриций из песни «Семейные дела в Древнем Риме» — домостроевец и лютый враг эмансипации, даже культурной (о жене — «Она спуталась с поэтами,/ помешалась на театрах,/ так и шастает с билетами/ на заезжих гладиаторов»). При том, что древний Рим вообще и патриции в частности чуть ли не во все времена и у всех народов ассоциировались со свободными нравами на грани девиантности… Традиционный секс — всегда священная корова; астронавт-землянин («В далеком созвездии Тау-Кита») больше всех земных катаклизмов боится грядущего размножения почкованием. Русская нечисть устраивает настоящую войнушку не на живот, когда заморские гости и коллеги требуют всего-навсего стриптиза: «Выводи, Разбойник, девок, пусть покажут кой-чего». По сегодняшним меркам — так почти обязательная программа официальных приемов…

Да что там — он и диссидентского сознания не увековечил: самая, так сказать, антисоветская его вещь — «Случай в шахте» — сделана от лица пролетария, пусть и с «прошлым»… Наркотики, о которых он знал почти все, удостоены самых банальных дефиниций — никаких тебе туманных метафор, волшебных кристаллов, дверей подсознания и травы. Это либо «добровольная м у ка» («В палате наркоманов»), либо, в поздних стихах, «яд» и вовсе «смерть» («Я в глотку, вены яд себе вгоняю»; «Как хороши, как свежи были маки, из коих смерть схимичили врачи»).

Между тем с архаикой — фольклором и классикой — Высоцкий совершенно не церемонится. «От скучных шабашей» и прочие куплеты про нечисть помещают ведьм, леших, соловьев-разбойников и прочих в современный (а по сути — вневременной, задолго до Саши Соколова) контекст, для обозначения всеобщей карнавализации русской жизни. Сказки («Про джинна», «Про несчастных лестных жителей») добавляют в этот коктейль социальности и абсурда, делириозный черт — метафора не алкогольного, а простого человеческого одиночества. Сложнее случаи обращения к Пушкину — («Песнь о вещем Олеге», «Лукоморья больше нет»), здесь в карнавале явно зазвучали апокалипсические мотивы, впрочем, характерные для постхрущевского шестидесятничества — Высоцкий одним из первых понял, что все развилки позади и советский проект схлопывается.